Борис Соколов - Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

Достигнув единоличной власти, Сталин озаботился созданием не только идеологического, но и эстетического единообразия. В эстетическом многообразии он видел некую угрозу тоталитарному государству. Писатели при Сталине, как и при его преемниках, нередко удостаивались суровых проработочных кампаний на государственном уровне, но подобные кампании далеко не всегда влекли за собой заключение в лагерь или расстрел (хотя такой вариант развития событий тоже не исключался). Так, за публикацию стихотворения «Кого баюкала Россия» поэт Илья Сельвинский 10 февраля 1944 года удостоился специального постановления секретариата ЦК ВКП(б), гласившего: «Отметить, что стихотворение И. Сельвинского «Кого баюкала Россия», опубликованное в журнале «Знамя» (№ 7–8 за 1943 г.), содержит грубые политические ошибки. Сельвинский клевещет в этом стихотворении на русский народ. Появление этого стихотворения, а также политически вредных произведений – «Россия» и «Эпизод» свидетельствует о серьезных идеологических ошибках в поэтическом творчестве Сельвинского, недопустимых для советского писателя, тем более для писателя – члена ВКП(б).

Освободить т. Сельвинского от работы военного корреспондента до тех пор, пока т. Сельвинский не докажет своим творчеством способность правильно понимать жизнь и борьбу советского народа».

На этот раз высокий партийный гнев вызвали такие строки в стихотворении «Кого баюкала Россия» (подчеркнутый текст выделен Г.Ф. Александровым):

В стихотворении «Эпизод» целомудренных партийцев возмутил рассказ автора о минутах интимной близости, в промежутке между боями, с девушкой с Кубани. По иронии судьбы, Г.Ф. Александров в 1955 году полетел со всех партийных и государственных постов (а был он тогда министром культуры) и отправлен в ссылку в Минск зав. сектором в местный Институт философии за то, что посещал подпольный бордель. В стихотворении же «России» гнев вызвали, по всей вероятности, следующие строки:

Тут можно было усмотреть намек на смерть поэзии тогда, когда предпочтительнее военный строй. Плюс столь нелюбимая инстанциями неприглядная картина беженцев. А в строках о любви к «стихии масс» и «философской хватке крестьянства», равно как и о «рабочем классе – станине» при желании можно было почувствовать рифмованное издевательство над истматом.

Так или иначе, но 10 февраля 1944 года, перед тем, как принять постановление, Сельвинского вызвали «на ковер» – в секретариат ЦК. Заседание вел Маленков. Вот как оно отразилось в дневнике Ильи Львовича: «Выступление Маленкова, напоминающее допрос, не предвещало ничего хорошего: «Кто этот урод?.. Вы нам тут бабки не заколачивайте. Скажите прямо и откровенно: кто этот урод? Кого именно вы имели в виду? Имя!» – «Я имел в виду юродивых» – «Неправда, – покрикивает Маленков. – Умел воровать, умей и ответ держать!» Сельвинский решил, что его судьи «имеют в виду Сталина: лицо его изрыто оспой, мол, русский народ пригрел урода» (к тому же у Иосифа Виссарионовича одна рука сухая!). Так это, или Илье Львовичу подобное опаснейшее соображение, что вождь усмотрел в «уроде» намек на самого себя, лишь со страху пришло в голову, сказать трудно. Может быть, Маленков здесь болел лишь за русский народ, в составе которого, оказывается, имеется немало уродов. Но самый драматический момент настал, когда в комнату вошел Сталин, по словам Сельвинского, «неизвестно как и откуда»: «Взглянул на меня: «С этим человеком нужно обращаться бережно, его очень любили Троцкий и Бухарин…» Я понял, что тону. Сталин уже удалялся. «Товарищ Сталин! – заторопился я ему вдогонку. – В период борьбы с троцкизмом я еще был беспартийным и ничего в политике не понимал». Сталин… подошел к Маленкову… И сказал: «Поговорите с ним хорошенько: надо… спасти человека»». Сельвинский еще легко отделался. Его лишь временно отстранили от престижной и хлебной, хотя и небезопасной работы военного корреспондента.