Борис Тумасов - Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский

«Вот, Даниил, не стало Апраксин. Ответь, зачем мне теперь жить? Одна она меня понимала».

«Брате, великий князь, слова твои в горести обронены. Сын у тебя, Иван, мы с тобой, князья удельные».

«Сын, сказываешь, Иван? Люблю его. Да как удел ему, бездетному, болезненному, передам? А назови мне, Даниил, князей удельных, какие со мной заедино. Одно-два имени - и на том спасибо. Андрей Городецкий, хоть и кровь у нас единая, смерти моей выжидает, чтоб самому на великом столе Владимирском умоститься…»

Вздохнул:

- Что было, то было…

Имелась у Даниила Александровича мечта, и ее он намеревался исполнить - забрать у смоленского князя Можайск. Московский князь искал для того удачного момента. Казалось, ждать осталось недолго. На Смоленское княжество Литва зарится, и тогда Святославу Глебовичу будет не до Можайска.

Позади Даниила Александровича рысил Олекса. Князю нравился этот расторопный гридин. Вспомнил, как встретил его с гусляром Фомой. Будь жив старец, поди, не узнал бы.

Даниил Александрович придержал коня, спросил у Олексы:

- Что, гридин, хорошие пироги печет твоя жена? - и улыбнулся в бороду.

- Отведай, князь, и сам суди.

- А мы ныне завернем к тебе, я и угощусь…

По накатанной санной дороге, которая вела Торговым спуском к закованной в лед Москве-реке, пританцовывая, весело шагал Ванька Каин. В ту ночь, когда Захар покончил с Сорвиголовой и Бирюком, он, Ванька, объевшись вечером, страдал животом и отсиживался за ближними кустами.

Каин видел, как пришли смерды и один из них с топором вошел в избу. А когда тот отирал о снег топор, Ваньку еще пуще живот разобрал.

Свет не наступил, как Каин вприпрыжку трусил от той проклятой избы. Ванька подался в Москву, где жила его разбитная подруга Степанида. Каин убежден, у нее отсидится, переждет холода, а по теплу его укроет лес. А будет удача, и товарищи сыщутся…

Брел Ванька Каин, и все существо его радовалось: от смерти уберегся, до Москвы добрался, скоро у Степаниды отогреется и отъестся…

Оба берега реки весной и до морозов соединял наплавной мост, а в зиму, чтобы льды мост не раздавили, его по частям на сушу выволакивали. По зеркальной глади гнало порошу, вихрило. Ступил Ванька на лед, заскользили ноги в лаптях. На той стороне остановился. Позади Кремль на холме, весь снегом завален, впереди избы Балчуга, где жили ремесленники, мявшие кожи. Едкий дух от кадок с раствором, в каких вымачивалась сыромятина, разъедал глаза. Если ветер дул с юга, вонь доносилась до Кремля и торжища.

На Балчуге находили приют гулящие люди, и никто не выдавал их княжьему приставу…

Вон и изба скособоченная, крытая сгнившей соломкой, с крохотным оконцем, затянутым бычьим пузырем. Каин ускорил шаг. Сейчас он толкнет щелястую, покосившуюся дверь и крикнет: «Принимай дружка, Степанида!»

К весне ближе по Москве слух пошел - лихие люди клети очищают: то у одного хозяина пошалят, то к другому влезут. А когда у боярина Селюты замки сбили и псов лютых не убоялись, велел князь Даниил усилить ночные караулы и изловить разбойников.

Притихли воры - видать, убоялись княжьего гнева. Знали, суд будет скорый и суровый. Так повелось на Руси с давних времен: не было пощады взявшему чужое…

На седьмой день после Светлого воскресенья Христова был большой торг. Народ в Москву собрался со всех деревень, лавки купеческие и мастеровых разным товаром полны, а смерды зерна и круп навезли, мяса и живности всякой. От скотного рынка доносился рев животных, тяжкий запах навоза.

В то утро Олекса в дозор выехал. По дороге в Кремль поднес он Дарье короб с пирогами. Шумит торг. Олексе сейчас потолкаться бы среди народа, поглазеть, да княжья служба не ждет.

Поставил он короб на прилавок, сказал Дарье, чтоб ждала к вечеру, и выбрался с торга. Глядь, и глазам не верит - Ванька Каин навстречу. Гридин даже отшатнулся от неожиданности. Каин Олексу тоже признал, прёт, рот до ушей, зубы белые показывает, а сам одет словно боярин: шуба дорогая, шапка соболья. Остановился Олекса, промолвил, дивясь:

- Ну и ну! Ты ли, Каин? А где товарищи твои, где Сорвиголов?

Каин лишь рукой махнул и на небо указал:

- Все там!

И тут догадался Олекса, кто на Москве ныне озорует. Подступил к Ваньке с расспросами, а тот посмеялся:

- Ты, Олекса, говори, что не видел. Знай, сверчок, свой шесток.

И. обойдя гридина, зашагал, посвистывая. А Олекса ему вдогонку:

- Встречу вдругорядь, к княжьему приставу сведу!

Весной вконец затосковал Савватий. Чудился ему Суздаль, а однажды во сне узрел себя в храме Рождества Богородицы. И будто точит он мраморное украшение. Оно у него получалось легким, кружевным.