Александр Моисеев - Немцы на Южном Урале

Война – это мое раннее детство. Сам я из Златоуста, с поселка Татарки. Дедушка с бабушкой жили на другом конце города – в Демидовке; добираться долго, через две горы и две речки. Потому и сборы у нас к ним в гости – как на край света. Что ни есть дома теплого, навздевает на нас мама: семь одежек без застежек. На санки ремков разных навяжет, и покатили.

Наша Нагорная улица – третья по счету, если от Ая, выше нас на горе лишь «коллективные» огороды да скалы. На все стороны от нас под гору. Только держись! Слезы глаза застилают, такая стремнина.

В пузе ёкает, сердце в валенках. Маме еще спасибо, придерживает санки. Вскачь за ними от дома до самого базарного низа.

Златоуст. Фото 1950-х годов

Slatoust. Fotoausden 1950er Jahren

Внизу ей роздых, там не разбежишься. Оба берега речки-замух-рышки Чувашки забиты машинами – военные трофеи, грузовики с легковушками. Здесь наводят им ревизию. Из двух-трех калек одна ходовая да выходит. Что изодрано осколками до невозможности, идет в мартен на переплавку, на «оружие победы». У нас всё в дело идет.

За «автомобильным госпиталем» тоже скорости не прибавить.

Людская толчея. Магазины с не тающей с начала войны очере-диной. Сюда мама спускается отоваривать карточки, базар-барахолка, менять все, что осталось еще, на еду. И за базаром не разбежишься. Гривастые трофеи. Запрудил улицу табун. Ненашенские, огромные, рыхлые коняги. Под необъятными задами, крупами – неприлично куцые метелки хвостов. Со станции гонят.

То ли на тракт в башкирскую глубинку, то ли на бойню по соседству с отцовым гаражом.

Вот переходим Шоссейку, что к 66-му заводу ведет. Машины по дороге челноком: туда-сюда. Вот и ловит мама момент проскочить с нами целыми, невредимыми. А то пленные. Чем ближе победа, тем длиннее их колонны. Землистые лица над поднятыми воротниками. Клапают-клацают по гулкой булыге стылые ботинки. Редкие конвоиры сердито, лениво покрикивают, устрашающе кивают заиндевевшими автоматами, теснят лошадьми. Плотнее сбивают ряды. Для порядка покрикивают, на публику, пленные и так ведут себя хорошо. По ним видно, и без охраны шли бы куда надо и как надо. Всем известно, у немцев всегда порядок. «Орднунг ист орднунг»…

Первый немецкий штрих в памяти – военный, невеселый, зимний, холодный. Иное дело в первое лето после войны! Мы уже подросли и все чаще бегали купаться и «по ягоды». Перед спуском с нашей горы довольно обширная равнинка. До войны дома хотели ставить, но не успели. Ямы залило водой, нам и удовольствие – бултыхайся с головастиками. Вода хоть мутна, почти красна от глины, зато тепленькая, как в корыте, когда мамка купает.

Однако отходит нам лафа с купанием. Бараки пленные ставят на наших купальнях. Своих-то мужиков не хватает нигде. Кто еще воюет, на кого уже похоронка. Вот и строят теперь на ямах бараки пленные. На улице тепло, хорошо. Немцы «фрицевки» свои поскидывали, френчики стянули, кто-то и совсем разнагишался, как у себя дома. Без формы своей совсем не страшные, обычные. Будто наши мужики поработали, а теперь полднюют. Веселые, как будто и не пленные. Перекусывают.

Обходим пленных, слюнкой заглотались. Хлебца-то не прихватили. Как же, возьмешь! Мамки заметят: «Опять кусошничаешь, ешь дома». Не выпустят с куском. По-хорошему, так мимо пленных надо бы ходу прибавить, чтоб не дразнить себя, глядя на их «митагесен», раз не отвалится. А ногам разве прикажешь – пузо-то к ним ближе.

Немцы нас приметили, загоготали. Один, рукава засучены, подошел к часовому. Тот нам перекрикнул:

– Пацаны! Есть хотите?

Спрашивает. Когда мы не хотели?

Он взял половник, полез во флягу, и шрапнель – перловку, значит, – оттуда в котелок сыпет. Половник-другой. С горкой кирзухи. Рассыпчатая, жирами сдобренная. Прикинул нас глазом и в пилотку ржаной хлеб начал кидать. Живем, братва! Ложки берёт. Обошел часового, подошел к нам. Ставит котелок, вручает каждому по ложке и кусманчику.

И стали мы без лишних слов «ессен». Старались не шевмя глотать «шрапнель», а не торопиться. Пусть не думают, что мы с голодного ряда. Все-таки победители. Конечно, ненадолго нам пристойности хватило. Дипломатия дипломатией, а ухватить побольше каждому хочется. Только ложки о котелок клацают. Вкусной каша была, раз в памяти до сих пор пережевывается…

Демидовка, а вернее запрудный берег пруда, к которому она спускается с крутого склона Уреньги, хранит еще один немецкий штрих в моей памяти. Он привлекал меня звучным, непонятным (объяснить никто не мог) названием: Фригенталь. Повзрослев уже, вошедши в краеведение, я выяснил, что это непонятное слово переводится удивительно просто и красиво – мирная, покойная долина.