Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога

Но тут мгновенный свет, точно молния, блеснул в лесу, и тотчас же потрясающий гром выстрела взбудоражил тишину. Эхо долго ворочалось по глухим ложкам. Потом слышно было, как что-то тяжёлое медленно сваливалось по веткам сосны и упало на землю.

Мы переглянулись.

— Убил! Ужо я его ремнём приструню! — возмущается Гурьяныч, а сам не может скрыть довольства, что Пашка такой отчаянный.

— Надо всыпать, — поддакиваю я.

— А вы тоже не потакайте ослушнику, — обращается ко мне Гурьяныч. — Говорю, нам с вами надо держаться заодно, поодиночке он нас живо объегорит.

— Уже объегорил, Гурьяныч. Слыханное ли дело — в этакую темень сшибить птицу с сосны!..

— Он-то сумеет! — с явной гордостью за Пашку перебивает старик. — Весь в меня, дьяволёнок. Таким же был…

Мы усаживаемся к костру, ждём Пашку.

Засыпает оглушённый выстрелом лес. Возвращается тишина — будто и не было выстрела. Теперь, кажется, никому уж больше в темноте не грозит гибель.

— Да, да, таким же был… — продолжает Гурьяныч. — У ребят головным ходил, спуску никому не давал. Где что — меня кличут. Помню, давно это было. Как-то пошли с ребятами весною в тайгу…

Но тут вскочил, насторожился Жулик. Дремлющая поодаль Кудряшка подняла голову. Послышался хруст сушняка. Я расшевелил огонь и в полосе яркого света увидел Пашку. Пятясь задом, он волоком тащил к стоянке глухаря.

— Как это тебя угораздило в темноте? — спрашивает старик.

— Ещё засветло, дедушка, приметил, где он сел, — охотно объясняет тот. — Пока дрова таскал — стемнело. Подобрался к сосне, а его-то в хвое не видно. Ружьё к плечу приложу и так, и этак — не видно. Хотел было по стволу подобраться к нему, да он сам выдал себя — заворочался, ну, я и пальнул.

Я смотрю на убитого глухаря, на его краснобровую голову, на пышный фиолетовый зоб, на пестринки в брачном наряде, на лохматые лапы с сжатыми когтями, и меня съедает проклятая охотничья зависть. Пашка оказался непобедимым соперником. И тут, на глухарином току, он уже успел опередить меня. Теперь вся надежда на утро. Я готов просидеть всю ночь у костра, лишь бы не проспать зарю.

Гурьяныч поднял глухаря, с восхищением потряс им передо мною и уже раскрыл рот, чтобы выразить восторг, но спохватился и сказал поучительно:

— Ты, внучек, тово, не жадничай, не спеши больно. За тобой не поспеть.

Мне неудобно перед парнишкой, у которого Гурьяныч как бы выпрашивает для меня снисхождение.

— Молодец, Пашка, — говорю я, приглушая охотничью зависть.

А он стоит довольный, улыбающийся.

Глухарь висит на сучке, и теперь наша стоянка напоминает бивак охотников. Если бы птица была убита мною, мы бы, конечно, устроили сегодня ночью пир. Но Пашка да, видимо, и Гурьяныч берегут её как трофей. Представляю Пашку, идущего по посёлку сквозь толпу детворы с глухарём, а то и с двумя, с перекинутым через плечо ружьём…

— А вы под песню мошника скрадали? — спрашивает меня Гурьяныч, чтобы отвлечь от грустных размышлений.

Я отрицательно качаю головою, хотя много раз бывал на глухариной охоте.

— Говорю вам, к мошнику всегда под песню подскочишь, ежели знаешь как. На примере бы вам показать — сподручнее было бы. — Старик вдруг чем-то загорается. — Пашка, а ну встань! Я стрекотать буду, а ты покажи дяде, как под песню подскакивать.

Пашка живо поднимается от костра, идёт на свободное место, весь подтягивается и, как перед плясом, замирает.

Свет яркого пламени золотит его кудри.

— Готов? — спрашивает Гурьяныч, отпуская кушак на животе и набирая полную грудь воздуха.

— Подожди, я ружьё прихвачу, — кричит Пашка. Через минуту начинается представление. Гурьяныч тихо заводит: «Чо-ок, чок-чок-чк-чк-чк… Чшш-щщ…»

Как только послышалось "чшшш", Пашка срывается с места, делает три огромных прыжка и замирает в тот самый момент, когда «мошник» перестаёт шипеть. Стоит он в странной позе, будто окаменевший: правая нога отстала и повисла в воздухе, весь он сгорбился, подался вперёд, а голова, откинутая назад, в прыжке, так и осталась обращённой лицом к небу.

Сделав паузу, Гурьяныч снова продолжает: «Чо-ок. Чок-чок-чк-чк…»

Но Пашка начинает сбиваться, срывается с места раньше, чем зашипит «мошник», или запоздает остановиться. Гурьяныч сердится.

— Дедушка, ты лучше меня скачешь, давай я стрекотать буду.

— Эко, не можешь, кака тут наука!.. — ворчит старик и уже уступчиво добавляет: — Ну пострекочи, а я покажу.

Пашка сходит с площадки, занимает место Гурьяныча на пне. Вижу, на лице у него какое-то лукавство. — Внимательно слежу за ним.