Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога

Уходим в лес, облитый лунным светом. Когда исчезает огонёк костра за густыми стволами сосен, Гурьяныч оглядывается.

— Ужо спохватится! — И он хитровато подмигивает мне.

Вокруг мертво и пустынно. Идём не спеша по еле заметным просветам. Впереди — старик. Твёрдой походкой он шагает по захламлённому лесу и, не глядя под ноги, обходит пни, колоды, рытвины. Я не отстаю от него.

— Кажись, пришли. Тут переждём — вот-вот мошник строчить начнёт.

Мы присаживаемся на валежину, ждём…

Луна прячется за тучи. Тьма-тьмущая встаёт в таинственной глубине бора. Ещё нет признаков рассвета. Ещё ничто живое не проснулось, не выдало своего существования. Но по каким-то неуловимым признакам уже чувствуется, что просыпается старый лес от сладостных весенних грёз, что вот-вот там, на востоке, за невидимыми хребтами появится победный свет утра.

С какой-то внезапностью сквозь немую тишь дремлющего леса прорвался громкий гортанный крик.

— Куропат! Теперь скоро… — шепчет Гурьяныч. Где-то далеко-далеко слабо зашумело — то ветерок несёт по лесу беспокойство.

Опять тягостная тишина — будто в заколдованный лес попали мы.

Гурьяныч поглядывает на восток, грустно вздыхает. Ему тоже невмоготу ожидание. Неужели утро проспало свой час?! Каждый звук, долетающий до слуха, тревожит воображение.

И вдруг знакомое: «Чо-ок…»

Я вздрагиваю, точно от удара. Гурьяныч хватает рукой меня за плечо, замирает.

Где-то повторилось: «Чок-чок…»

— Глухарь? — не веря себе, спрашиваю шёпотом.

— Он, мошник, — отвечает тот едва слышно.

Но вот слева, обжигая слух, неистово запела птица. Она пела среди полной тишины, бросая в пространство жгучий призыв. А на востоке, за густыми кронами сосен, просыпалось утро — там уже отделилось небо от земли.

В лесу ещё больше сгустился предрассветный мрак ночи.

Слышим, и справа зачокал глухарь. Другой запел сбоку. Сзади застонала копалуха… Лес захлебнулся.

— Шагов с полсотни пройдём, там и подскакивать станем. Ты только, тово, ногами не шаркай… Говорил, спусти штанины поверх голенищ. — И Гурьяныч подтянул на животе кушак, убрал повыше полы однорядки, бесшумно зашагал меж деревьев.

Я — за ним. Стараюсь ступать шаг в шаг. Он останавливается — и я тоже…

Песня не стихает: то уходит от нас, то слышится рядом, и тогда мы со стариком замираем, долго всматриваемся в тёмные силуэты вершин деревьев. Но глухаря увидеть ещё невозможно.

Стоим. Не могу унять стук сердца. Всё исчезает, не остаётся иных ощущений, кроме напряжённого ожидания. А мошник поёт. Сквозь мрак отступающей ночи, сквозь синие просветы крон, сквозь тишину разливается по всей громаде лесов его зовущий клич…

Он умолкает в короткой передышке и снова бросает в пространство: «Чо-ок, чок, чк-чк-чк…»

— К нему подскочим, — слышу шёпот.

Гурьяныч подаёт знак приготовиться. Он выбрасывает вперёд шомполку, настороженно ждёт. Я делаю то же самое. Пристально слежу за каждым его движением.

В раздутых ноздрях старика, в пристальном взгляде, в спружиненной спине, во всей позе чувствуется крайняя напряжённость, сосредоточенность опытного охотника.

Бор оживает, всё больше и больше наполняется глухариными песнями. Самцы поют наперебой друг перед другом, спеша насладиться короткой весенней зарёю. Отовсюду доносится шум сильных крыльев. Это опоздавшие. Они с треском падают на вершины сосен и с ходу бросают в лесное пространство свой горячий призыв.

Наш глухарь не обрывает «строчки». Мы уже с Гурьянычем подскочили близко к нему. Я его не вижу, но он где-то тут, рядом, в густых ветках старой сосны. Слышу, как в азарте он чертит упругими концами крыльев о сучок, как шелестит, падая на землю, сбитая им кора.

Ищу глазами глухаря в тёмных кронах сосен, заслоняющих нежный свет зари. Нет, не вижу. Опять тягостная тишина, слитая с мраком. Над нами испуганно зацокала белка и смолкла, будто схваченная кем-то. На «полу» протяжно стонут копалухи. Я всё смотрю в густое сплетение вершин — ищу певца.

Наконец-то вижу его, но не там, куда так напряжённо смотрел, а рядом. Вот оно, живое, угольно-чёрное пятно.

Теперь-то ты мой!

Припадаю щекой к ложу ружья. Медленно поднимаю ствол. Не торопясь подвожу мушку под птицу. Не очень-то видно цель. Ах, что будет, то и будет! Хочу потянуть за гашетку, но в этот миг будто зарница яркая блеснула напротив за чащей — и оттуда донёсся выстрел.

Это было неожиданно, в самый напряжённый момент, когда, казалось, ничто не могло помешать нашей удаче.