Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога

Мы не сразу понимаем, что случилось.

Обрываются, смолкают песни. Пугливо проносятся по бору стайки дроздов. Глухарь в зелёной гуще крон, обрызганный свинцом, точно прощаясь с родным лесом, ещё продолжает стрекотать, но всё тише, всё реже. Вот он встрепенулся, ожил, гордо поднял голову, черкнул резным краем крыльев о сучок, щёлкнул в последний раз и рухнул на землю.

Гурьяныч выводит меня из состояния оцепенения.

— Сострунить надо было тебя, Пашка! — кричит он гневно, хватая рукою бороду, точно пытаясь за неё удержать себя на месте. — Иди-ка сюда, ужо я тебе, безобразник.

Но за чащей, откуда грохнул выстрел, тихо. Ни шагов, ни шорохов. Будто никого там и не было.

— Пашка, не дури. Айда сюда! — раздражённо зовёт старик парнишку.

Но никого нет. Никто не подбирает глухаря. Ещё с минуту ждём. Уже не верится, что был выстрел, что на земле под сосною лежит, распластав крылья, цветистый мошник.

Теперь уже ясно: Пашка удрал.

— Какое наказание ему придумать? — Старик потрясает кулаком в воздухе. — Придёшь на табор, ей-богу, соструню, а то и взаправду бабушке пожалуюсь. Она тебе живо пропишет, не по-нашему.

Последние слова меня рассмешили. Видимо, Гурьяныч и сам побаивался бабушку.

Но сейчас не до смеха! Ловко же он выбил у нас буквально из-под носа глухаря! Два — ноль в его пользу. Не очень-то радостно.

Всё больше и больше светлеет. Тает сумрак ночи. Догорают звёзды. Где-то у журавлиного болота проблеял бекас и смолк до следующей ночи.

«Чок-чок, чк-чк…» —-- преодолев страх, начинает робко ближний глухарь.

Ему уже смелее вторят справа, слева. Песни слышатся звонче, торопливее. Бор оживает. Эхо разносит волнующие звуки по глухим закоулкам леса.

— Вы, Гурьяныч, берите глухаря и можете возвращаться на стоянку, варите завтрак, а я попробую сшибить вон того, за осинником, что на сосенке токует.

— Говорил я, он, шельмец, преподнесёт нам пилюлю, — ворчит недовольный старик. — Носи за него, ишь чего придумал!

Снова послышался выстрел — и шорох падающей по веткам птицы.

«Третий, — подумал я. — Так ведь можно и без единого выстрела остаться». И, даже не взглянув на убитого мошника, торопливо зашагал к осиннику. Какая-то слепая надежда ведёт меня всё дальше по посветлевшему бору.

Впереди низкорослый, густой ёрник. Дальше, метрах в полуторастах, на вершине маленькой сосенки — глухарь, впечатанный чёрным силуэтом в небесную голубизну. С минуту осматриваю лес: не подкрадывается ли к этому мошнику Пашка?

Слежу за песней. Отмахиваю огромными прыжками. Иногда мне удаётся скакнуть раз пять. Всё ближе и ближе. Остаётся полсотни метров… сорок… Ещё две песни — и уж теперь-то ты мой. Но тут какая-то сухая веточка попала мне под ногу, треснула, и глухарь, точно сбитый волной, взмахнул крыльями, шарахнулся в сторону. Завилял между стволами деревьев, ещё раз показался над вершинами сосен далеко за током и исчез.

Досадую на свою неповоротливость. Но охотничье счастье, видимо, подкарауливало меня именно тут, за ёрником. Слышу, справа надвигается на меня песня. Не чудо ли — глухарь токует на «полу»! Я бесшумно поворачиваюсь в сторону звука, жду. Жду, а сам думаю, что уже день, что скоро смолкнут певцы и останется на душе горечь неудачи. Ах, этот Пашка!

Вижу, что-то чёрное, огромное высунулось из-за ёрника и исчезло за толстой валежиной. Дожидаюсь, когда зашипит. Прыгаю. Ещё и ещё. Пытаюсь нагнать певца, но он, кажется, сам торопится к развязке: поворачивается влево, обходит чащу, направляясь ко мне. Сколько важности в его медлительной, слегка покачивающейся походке! Шея убрана в туловище, как у индюка, хвост раскрыт, сам весь раздулся. Идёт геройски на выстрел! Я дожидаюсь, когда он зашипит, спускаю боёк...

«Вот это глухарь — Смотри и завидуй!» — обращаюсь я мысленно к Пашке. Перед кем же мне похвалиться, как не перед ним. Великолепный экземпляр — хоть на выставку! Пусть лопнет от зависти, пусть и он проглотит пилюлю. Я впервые за эту охоту обрадован. Поднимаю глухаря, показываю его Гурьянычу, пришедшему на выстрел.

Старик взял его у меня, взвесил рукою:

— Отменный мошник, ничего не скажешь. Супротив него Пашкины три не потянут.

— Что вы, Гурьяныч!..

И как я ни убеждаю себя в том, что для Пашки удача куда важнее, чем для нас, всё же зависть не унимается во мне.

Давно взошло солнце. Один за другим отлетели на кормёжку глухари. Только на окраине сосняка ещё стрекочет молодёжь.

— Хватит, пошли, кончились песни, — заявил Гурьяныч, перекидывая через плечо глухаря и направляясь на табор.