Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога

— Ты чего отстал?

Пашка, вздрогнув, поворачивает ко мне голову.

— Смотрите, Кудряшка сослепу наступила на край гнезда рябчика. Видите, как измяла и часть яиц раздавила. Так я поправляю. Вот стенку прутиками восстановил, внутри мохом выстлал. Точно, как было, Яйца уложу, и пойдём.

Я молча наблюдаю, как парнишка заботливо укладывает в гнездо уцелевшие яйца, встаёт, поднимает вокруг гнезда помятый брусничник и молча любуется своею работой.

— Дедушка думал, что ты на озеро ушёл.

— Охота была, да побоялся: знал — ругать будет, не пошёл.

Мы быстро шагаем по тропке, догоняя Гурьяныча, Выходим к своей стоянке у края озёрной равнины, Здесь нас встречает Жулик. Как же он нам рад! Визжит, прыгает. Надо же было этой собачонке догадаться, что мы вернёмся сюда, и дожидаться нас!

С жадностью глотает она кусок хлеба, брошенный Пашкой.

— Ну, Жулик, и напугал же тебя косолапый! — говорит Гурьяныч, сбрасывая с Кудряшки груз.

Разводим костёр и, дожидаясь, когда сварится обед, греемся на солнце. Кругом весна, зазеленели лиственницы в перелесках, забурели кочковатые мари. И ручеёк, толкаясь: в камнях, спешит, зовёт куда-то вдаль, к неведомым просторам.

— Дедушка, мы поохотимся сегодня на озёрах? Надо повезти домой уток. Уж я без промаха: зря стрелять не буду, ты не беспокойся, — самоуверенно говорит Пашка.

— По уткам-то ты горазд, ничего не скажешь! — отвечает Гурьяныч. — А вот по мошнику, по глухарю без смекалки не суйся! Птица сторожкая, за моё почтенье! Усядется эта громадина на сук, раздуется вся, анафема, как индюк, шею вытянет, начнёт наяривать: «Чок-чок-чок-чк-чк». Послушать любо! — И Гурьяныч поворачивается ко мне. — Он ведь, мошник, не как другие птицы: строчит-строчит, да как с азарту зашипит. Тут, ежели умеешь подскакивать под песню, твоя и удача будет. Понимаешь, какая хитрость: пока шипит мошник, он глухой и слепой; вот и поспевай подскочить, сделай несколько прыжков и опять жди, когда зашипит. Ты что, никогда не добывал весною глухарей? — спрашивает он меня. — Уж и побаловал, бы я тебя на току, да не добраться отсюдова до него. Пашка настораживается.

— Дедушка, ты давно обещал сводить меня на ток, пойдёмте сегодня, — просит он и кивает мне головой: дескать, поддержите.

— Неплохо бы добыть глухарей, — поддерживаю я Пашку. — Ведь в нашем распоряжении ещё завтрашний день.

— Была бы тропа — об чем разговор, тут не так уж далеко: километров десять напрямик, да болота не пустят. А в обход, поди, не найти мне теперь тока. Давно хаживал.

— Пойдём, дедушка!..

— Ну, пристал!..

Гурьяныч выкладывает из чашки в кипящий котёл картошку, бросает туда же лавровый лист, поправляет огонь.

— Глухие места там, — усаживаясь на подстилку, продолжает он. — Мало кто захаживает туда. Птица там ещё водится. Вот разве попробовать Еськиной гривой пройти по-за озёрами?!

— Пройдём, ей-богу, пройдём, дедушка!

— Да помолчи ты, пострел! Пусть старшие скажут. И опять же Кудряшке с вьюком не пройти — места топкие.

— А мы часть груза на себя возьмём.

— Не знаю, что и делать. Воды много, нахлебаемся горя, за моё почтение.

Но уже ясно, что вопрос о глухариной охоте решён Гурьянычем и что не позже как после обеда он поведёт нас на ток по Еськиной гриве. Пашка об этом сразу догадался, обрадовался, начинает торопить нас:

— Чай пить не будем: как бы не опоздать на ток, напьёмся в бору.

— Ещё чего, без чая какой обед? Ишь заторопился. На тебя, Пашка, не иначе, узду надо надевать.

Пьём чай. Кудряшка за это время съедает свою порцию овса. Собираемся в путь.

Чтобы облегчить лошадь, мы взваливаем на себя часть груза. У Пашки за плечами рюкзак с посудой. На спине Гурьяныча полная котомка клади. Я несу спальный мешок. Робко переходим границу леса. Захлюпала вода под ногами. Расплылись перед глазами топи, завилял след по кочковатой земле. Вся равнина оперилась яркой зеленью троелиста и истекает сотнями ручейков...

Путь не радует. Идём болотами, бесконечными болотами, будь они прокляты!

— Вот за тем колком, кажись, Еськина грива.

Старик, подоткнув повыше полы однорядки, лезет через топь. Мы — за ним.

Впереди холмы за холмами. Небо бесцветное и низко висит над пустынной равниной, почти голой в матовых лоскутках застойной воды и утыканной дупляными лиственницами-уродами. Мох под ногами рвётся; мы мокрые по пояс. С меня уже сошло сто потов: Я не рад, что поддержал Пашкину затею.

Мне, человеку, выросшему в горах, равнина противопоказана, тем более заболоченная. Скучный рельеф меня быстро утомляет, тогда как среди скал, на вершинах гор, на ледниках, я чувствую себя превосходно.