Тимоти Снайдер - Кровавые земли - Европа между Гитлером и Сталиным

Сначала Сталин как будто надеялся, что особые советско-германские отношения можно сохранить, несмотря на приход Гитлера к власти. Начиная с 1932 года, два государства сотрудничали друг с другом в военной и экономической сферах, основываясь на негласном понимании того, что оба были заинтересованы в перекраивании Восточной Европы за счет Польши. Рапалльский договор 1922 года был подтвержден Берлинским договором о нейтралитете, подписанным в 1926 году и продолженным еще на пять лет в 1931 году. Самым верным признаком хороших взаимоотношений и общей цели были немецкие военные учения на советской территории. Они закончились в сентябре 1933 года. В январе 1934 года нацистская Германия подписала с Польшей договор о ненападении. Этот неожиданный шаг, казалось, сигнализировал о базовой переориентации во внешней политике Германии. Казалось, что Варшава нашла Москве замену как лучшему партнеру на Востоке. Могли ли теперь немцы и поляки совместными усилиями бороться против Советского Союза? [116]

Вероятно, новые отношения Германии и Польши значили для Сталина больше, чем репрессии немецких коммунистов. Сталин сам всегда проводил внешнюю политику на двух уровнях – дипломатическом и идеологическом: первый был направлен на государства, второй – на общества, в том числе его собственное. Для первого у него был комиссар иностранных дел Максим Литвинов, а для второго – Коминтерн. Он, видимо, предполагал, что подход Гитлера аналогичен, а значит, неприкрытый антикоммунизм не должен мешать хорошим отношениям между Берлином и Москвой. Но подход к Польше добавил к антикоммунистической идеологии нечто, выглядевшее как антисоветская дипломатия. Как Сталин правильно подозревал, Гитлер пытался сделать Польшу младшим союзником в походе против Советского Союза. Когда в конце 1933 года проводились немецко-польские переговоры, советские лидеры небезосновательно беспокоились, что Германия пытается купить территорию Польши на Западе обещаниями того, что Польша позже сможет аннексировать земли Советской Украины. Однако Польша никогда не выявляла интереса к немецким предложениям продлить соглашение таким образом. Германско-польский договор на самом деле не включал секретного протокола о военном сотрудничестве против СССР, несмотря на утверждения советской пропаганды и разведки. И все же Гитлер хотел использовать германско-польский договор как начало возобновления дружественных отношений с Варшавой, которые перерастут в военный альянс против СССР. Весной 1934 года он рассуждал вслух о необходимости соответствующих стимулов [117].

* * *

В январе 1934 года казалось, что Советский Союз находится в жутком положении: его внутренняя политика заморила голодом миллионы собственных граждан, а его внешняя политика помогла прийти к власти грозному диктатору-антикоммунисту Гитлеру, который помирился с некогда общим немецко-советским врагом – Польшей.

Сталин нашел выход и в риторическом, и в идеологическом плане: на советском съезде Коммунистической партии в январе–феврале 1934 года, известном как «Съезд победителей», он заявил, что внутри Советского Союза завершена вторая революция. Про голод, самый незабываемый опыт советских людей, не было сказано ни слова – он поблек на фоне общей истории того, как Сталину и его верной свите пришлось преодолеть сопротивление врагов, дабы воплотить в жизнь пятилетку. Лазарь Каганович восхвалял своего хозяина Сталина как создателя «величайшей революции в истории человечества». Приход к власти Гитлера, несмотря на очевидность противоположного, был знаком надвигающейся победы советской системы в мире. Брутальность нацистов свидетельствовала о том, что капитализм вскоре падет под гнетом собственных противоречий и что европейская революция не за горами [118].

Такая интерпретация имела смысл только для убежденных революционеров, для коммунистов, уже привязанных к своему лидеру узами веры и страха. Нужно было обладать особым складом ума, чтобы действительно верить в то, что чем хуже выглядит ситуация, тем лучше она на самом деле. Подобные рассуждения назывались диалектикой, но на этот раз это слово (несмотря на свое благородное происхождение из Древней Греции, а затем благодаря Гегелю и Марксу) означало гораздо больше, чем физическую возможность приспосабливать собственное восприятие к переменчивому волеизъявлению Сталина [119].

Со своей стороны Сталин знал, что одной риторики недостаточно. Даже провозгласив, что гитлеровская революция – признак надвигающейся победы социализма, Сталин поспешил изменить свою внутреннюю политику. Он не мстил украинским крестьянам год за годом. Крестьянам, запуганным и униженным, нужно было жить дальше и обеспечивать потребности советского государства в продовольствии. Советская политика теперь разрешила всем крестьянам иметь небольшой огород для собственного пользования. Прекратилось неразумное повышение плана по реквизициям и экспорту продовольствия. Голод в Советском Союзе закончился в 1934 году [120].