Лев Безыменский: Гитлер и Сталин перед схваткой

Писать историю своего времени — дело ли это современника? Этот вопрос задаешь себе, ежели принимаешься за малоблагодарный труд, связанный с историей Великой Отечественной войны. Малоблагодарный — потому что обязательно найдется человек (тот же современник), который скажет: «Нет, это было не так. Я знаю совсем другое». И он будет прав, ибо сколько жизней, столько и историй. Еще менее благодарный — потому что за минувшее время сменилось немало внешних и внутренних приоритетов в понимании собственного прошлого, да память человеческая (индивидуальная!) стирается. Но все это суета сует перед долгом знать и помнить собственное прошлое. Как же не помнить утро 22 июня 1941 года?

Утро это в Москве было теплое, солнечное, безоблачное и безветренное. Поднялся я — студент третьего курса — рано, так как по привычке заниматься всегда в раннее время собирался продолжить подготовку к очередному экзамену. И продолжил, так как это для студента философского факультета был серьезный, как принято говорить, «профильный» экзамен — русская классическая философия. Сидя лицом к окну, выходившему в большой двор, я не обращал внимания на происходившее во дворе и не прислушивался к передаче радио. В те времена было принято, что почти в каждом дворе стоял рупор московской трансляционной сети с, разумеется, единой и единственной программой. Дом наш был построен в конце 20-х годов и хорошо спланирован — три корпуса замыкались в единое каре с ухоженным садом в центре. Здесь же стоял высокий столб с радиорупором, привычная музыка из которого звучала и в это утро. Я не обращал на нее особого внимания и не вслушивался в передачи, пока где-то часов в 11 утра не прозвучали странные, необычные слова. Диктор предупреждал, что в 12 часов будет передано важное сообщение. Оно и последовало:

— Передаем выступление заместителя председателя Совета народных комиссаров СССР, наркома иностранных дел товарища Вячеслава Михайловича Молотова…

Я только успел позвать отца из соседней комнаты, и вместе мы молча — и стоя! — стали слушать речь Молотова. Молотов говорил медленно, иногда заикаясь. Об этом его речевом недостатке я знал и раньше (однажды был на его даче в Крыму), но сейчас этот недостаток не воспринимался. Речь эта была коротка, но врезалась в память.

— Это война, — тихо сказал отец — человек, который уже прошел три войны. Он застал в армии конец Первой войны, провел в ней годы Гражданской и недолгие месяцы Финской войны 1939—1940 годов. Теперь ему предстояло снова надеть военную форму. Предстояло это и мне, гражданину СССР безусловно призывного возраста. Шел мне двадцать первый год.

Конспекты и книжки были отодвинуты. Не помню, какую музыку стали передавать (безусловно, не «Войну народную», которая появилась пару недель спустя), но сигнал был дан для нас обоих: отец стал звонить в военную комиссию Союза советских писателей, чтобы узнать — куда ему явиться? Я же помчался в институт, в комсомольскую организацию. Это же сделали и мои сокурсники, без всякого вызова дружно съехавшиеся в Сокольники (там находился ныне ставший легендарным Институт философии, литературы и истории — ИФЛИ), где встретил почти весь курс. На немедля возникшее решение — всем отправиться добровольцами на фронт — представители военкомата и комитета комсомола разъяснили: никакой партизанщины, все получат необходимые указания, ожидайте…

Ожидать пришлось не очень долго. Уже вечером 22-го, точнее, в ночь на 23-е нам пришлось сортировать в Сокольническом военном комиссариате мобилизационные предписания, а затем — разделившись на группы, разносить их по адресам. В 40-е годы Сокольнический район Москвы практически был пригородным, только некоторые улицы были застроены новыми домами (примерно такими, как и мой). Длинные заборы отделяли фабричные территории, а еще чаще — сады перед небольшими, почти деревенскими домиками. Этот район я плохо знал и с трудом находил указанные в повестках адреса.

Тот, кто был в Москве летом 1941 года, помнит, какая погода стояла в июне. Утро было прелестное, небо — безоблачное. Сокольнические переулки, в которых тогда еще господствовала пригородная, полудеревенская лирика, благоухали всеми садовыми ароматами. Очень тихо было в маленьких домишках, отгороженных цветущими палисадниками. Мне достались переулки, спускавшиеся к железнодорожной насыпи. Звонить случалось по-разному — то нажимая кнопку, то дергая за длинный рычаг; подчас нужно было просто постучать. Но ждать долго не приходилось: Москва и москвичи понимали, какое пришло время. Наверное, каждый москвич призывного возраста знал, что проводит в родном доме последние дни и его ждут трудные дороги войны.