Владимир Толмасов - Сполохи (Часть 2)

Глава третья

1

Окна были плотно затворены, и в келье стоял тяжелый затхлый дух. Слюда худо пропускала свет пасмурного дня, а лампадка перед образом Спаса нерукотворного не могла развеять полумрака.

Отец Илья лежал глубоко в постели, желтый и высохший, как мощи, глаза ввалились и потускнели, грудь почти не приподымалась, были слышны лишь короткие вздохи.

У изголовья, перебирая лестовки и шепча молитвы, переминались соборные старцы - дюжина в полном сборе. Больничный старец Меркурий сидел у постели и изредка дотрагивался пальцами до иссохшего запястья архимандрита, покачивая головой. Меркурий совсем ослеп, и сейчас ему ничего не оставалось делать, как сидеть да щупать пульс умирающего.

Черный собор ждал: хватит ли сил у настоятеля выразить предсмертную волю, на кого жестокий старец укажет возложить сан архимандрита.

Клобук лежал на столе рядом с Евангелием, из-под него золотым ручейком по зеленому бархату скатерти пробегала нагрудная цепь панагии1.

Келарь Сергий бросал в ту сторону косые взгляды, кончиком языка незаметно облизывал сухие губы и тотчас же благочестиво опускал веки.

Уж он ли не был правой рукой владыки! Почитай, всем монастырским хозяйством ведал, все учитывал, рассчитывал, взвешивал. Лучше его никто хозяйства не знает, а в игуменском деле это куда важнее, чем с патриархами воевать. Неужто на этот раз обойдет его судьба? От этих мыслей холодело у келаря сердце: "Ведь коли не поставят в архимандриты, так и с келарей погонят. Кабы еще Фирсова поставили, то, куда ни шло, с ним спеться можно. Однако кукиш Герасиму, а не архимандритский титул. Про его плутни не только Москве - самому господу богу все доподлинно ведомо. А если Боголеп?.. Ну в таком разе хоть караул кричи. Уж постарается старый пройдоха свести со мной счеты за то, что я наотрез отказался поделиться с ним поминками от сумпосадских купчишек. Да и поминки-то были - тьфу! Ах, господи, кабы знатье, разве бы не поделился? Да все бы отдал!.."

Келарь бросил на отца Боголепа недобрый взгляд и снова опустил веки.

Старец соборный Боголеп, возведя к потолку очи, шевелил губами, делая вид, что творит молитву. На душе у старца было муторно. Неделю назад отправил он письмо благодетелю своему, саввинскому архимандриту Никанору, с известием, что настоятель Илья зело плох и недалек тот час, когда призовет его к себе господь. Однако бог своего слугу призвать поспешил, и теперь Боголеп каялся, что не известил Никанора раньше... Сам Боголеп ни на что не надеялся. Куда ему, старому, в архимандриты. Не хватало вляпаться в церковную свару - тут головы не сносить. А не своей смертью или за тюремной решеткой помирать ему не хотелось. Не дай бог, конечно, ежели поставят келаря Сергия: уж этот постарается его раньше времени в гроб вогнать... А при отце Никаноре, духовном брате, славно бы он пожил остатние годы. Сел бы в какое-нибудь усолье приказчиком и жил себе припеваючи. А теперь неведомо, что будет...

Опираясь на посошок, горбился казначей, почтенный старец Гурий. Ему было не до клобука, не до умирающего, лишь бы присесть на минуту: под просторной рясой мелко дрожали колени.

Герасим Фирсов щурил глаз, теребил пегую бороду. Весь его вид красноречиво говорил, что ему на все наплевать: и на старцев, и на клобук, и даже на умирающего благодетеля - хоть передеритесь все, хоть передушите друг друга. А вот солоночка золотая в поставце ему давно покою не давала: на полфунта в ней золота будет...

Однако даже себе Герасим не в состоянии был признаться откровенно, что его ни с какой стороны не волнует, кого выберут в настоятели. Где-то в глубине души шевелилась черная зависть к будущему владыке, кто бы он ни был. И хотя он твердо знал, что никогда не быть ему не только настоятелем, но и келарем, в нем бродило безотчетное чувство обиды за несправедливое к нему отношение. "В конце концов могли бы и обмолвиться: дескать, а почему бы и не быть Герасиму Фирсову архимандритом. Так нет же! О себе радеют, не до Фирсова им... Черта лысого вам, а не сан владыки! Никто из вас, олухов, не получит его, если отец Илья успеет высказать свою волю. Притупилось чутье, и не ведаете, откуда ветер дует, а Герасим хучь и бражник, чутья не потерял и, здраво поразмыслив, знает: быть в архимандритах Варфоломею, иеромонаху, приказчику, тайному советнику Ильи. Так станется, не будь я Герасим Фирсов!"

Один хлипенький Исайя, уронив голову в ладони, беззвучно плакал, всей душой скорбя об уходящем в мир иной благодетеле и заступнике. Судьба Исайи была предрешена: кончать ему жизнь в обычных старцах среди рядовой братии. В черном-то соборе, бывало, всегда ему лишний кус перепадал. А после смерти отца Ильи всяк его, Исайю, обидеть сможет, и заступиться будет некому. Кому ж он станет надобен, архимандритов наушник? У сильных мира сего есть свои слуги, чужие им не нужны...