Борис Миронов - Страсти по революции - Нравы в российской историографии в век информации

И.В. Михайлов утверждает: «Растущий разрыв между европеизированной культурой верхов и традиционной культурой низов — одно из слагаемых революции. Однако Миронов использует статистику с прямо противоположной целью». На самом деле я как раз доказываю: именно культурный раскол российского социума — предпосылка революции {173} , и этот тезис обстоятельно обосновывался уже в моей «Социальной истории». Подобная оплошность оппонента хорошо характеризует степень его знакомства с критикуемым трудом, где даже в Предметном указателе имеется рубрика «Культурный раскол русского общества».

«От теории модернизации давно отказались все серьезные — и западные, и российские — историки из-за ее ограниченного европоцентризма», — безапелляционно заявляет плохо осведомленный И.В. Михайлов, повторяя, по сути, оценку, сделанную в совместной статье с В.П. Булдаковым в 1989 г. Теория модернизации — вовсе не устаревшая теория, она занимает одно из ключевых мест в объяснении российской истории, в том числе предпосылок революции 1917 г. {174} «В настоящее время после некоторого спада интереса к этой теории (модернизации. — Б.М.) она вновь в центре дискуссий о развитии России в позднеимперский период», — пишет В.М. Шевырин — один из ведущих российских специалистов по зарубежной русистике {175} . «Изучение проблем модернизации — перехода от традиционного общества к современному — стало одним из важных направлений в западноевропейском и особенно американском обществознании второй половины XX — начала XXI в. <���…> В последние два десятилетия данная проблематика активно разрабатывается и российскими учеными» {176} , — подтверждает это наблюдение другой эксперт по зарубежной историографии С.В. Беспалов. Действительно, отечественная и зарубежная историография в последние 15 лет обогатилась интересными исследованиями в этой области {177} .

И.В. Михайлов пишет: «Миронов потратил немалые усилия, чтобы доказать, что имущественное неравенство в царской России ничуть не увеличивалось. Доходы 10% самых богатых людей превышали доходы 10% самых бедных “всего” в 5,8 раза. Строго говоря, в традиционном обществе столь вопиющая разница в доходах воспринимается как “норма”. Другое дело — быстро развивающееся (модернизирующееся) общество». Я не отрицаю ни наличия имущественного неравенства, ни факта его увеличения, а лишь доказываю: несмотря на рост неравенства, оно оставалось умеренным по любым меркам. Как сказано в моей книге, децильный коэффициент менее 6 признается социальными учеными отнюдь не как «вопиющая», а как умеренная разница в доходах богатых и бедных как для традиционных, так и для развивающихся и развитых социумов.

«В отличие от Солженицына Миронов взваливает вину не на императора, а на “неразумную” оппозицию». На самом деле я солидарен с Солженицыным, как следует из следующего текста: «У Февральской революции — глубокие корни, — справедливо писал А.И. Солженицын. — Это — долгое взаимное ожесточение образованного общества и власти, которое делало невозможными никакие компромиссы, никакие конструктивные государственные выходы. И наибольшая ответственность — конечно, на власти: за крушение корабля — кто отвечает больше капитана?» {178}

И.В. Михайлов приписывает мне идею перепроизводства элиты как факторе русской революции: «Оказывается, революция может быть вызвана “недостатком ресурсов для элиты, а не для народа” — нехорошо, когда образованных людей слишком много. Ни у одного из отечественных историков революции столь вульгарного дискурса я не встречал. Похоже, данную “теорию” конструирует сам Миронов». На самом деле авторство принадлежит Дж. Голдстоуну, а на русском материале ее развивают С.А. Нефедов и П.В. Турчин {179} ; ссылка на их работы имеется в книге. Я же доказываю как раз обратное: никакого перепроизводства элиты, в том числе образованных людей, в дореволюционной России не существовало {180} . Исходя из своего ошибочного представления о моей концепции, И.В. Михайлов утверждает: «Похоже, Миронов даже и не подозревает, сколько подобных логических несуразностей возникает при внимательном знакомстве с его текстами». Как видим, на самом деле несуразности свойственны критику, а он, как обычно водится в подобных случаях, сваливает с больной головы на здоровую -прием старый, как мир.

И.В. Михайлов обвиняет и меня в незнании революции. «Что сам Миронов знает о революции? Если просмотреть ссылки и обширную библиографию в конце книги, то окажется, что ровным счетом ничего». Любопытен способ оценки моих знаний о революции — по библиографии, приложенной к книге. Применяя этот «метод», следует сказать, что И.В. Михайлов знает о революции еще меньше — не более того, что можно вычитать из «блестящих работ» Б.И. Колоницкого и Б.В. Ананьича, на которые он ссылается. Ибо в моем научном аппарате более трех десятков работ, так или иначе посвященных революциям, включая таких авторов, как С.Ю. Витте, Г.А. Гапон, А.Ф. Керенский, П.Н. Милюков, А.А. Мосолов, A.M. Романов, П.В. Волобуев, Э. Вишневски, Р.Ш. Ганелин, B.C. Дякин, З.А. Земан, А.П. Корелин, С.В. Куликов, Т.М. Китанина, Ю.И. Кирьянов, В.В. Леонтович, С Ляндрес, С.П. Мелыунов, Р. Пайпс, С.И. Потолов, А.И. Солженицын, Г.Л. Соболев, М.М. Сафонов, В.Ю. Черняев, В. Шарлау, В.В. Шелохаев, К.Ф. Шацилло и даже его друг В.П. Булдаков. Надо полагать, что если я ничего не знаю о революции, то и авторы, на которых я ссылаюсь, — тоже полные профаны. Думаю, здравствующие исследователи непременно обратят на это внимание. Кроме того, предмет моего исследования — не событийная история русских революций, имеющая обширную библиографию, а лишь предпосылки революций, прежде всего связь между изменением уровня жизни, с одной стороны, и революционными настроениями и событиями — с другой. По этой проблеме книга включает обширную историографию и библиографию, так же как и по исторической антропометрии. Но совет И.В. Михайлова о том, чьи «блестящие работы» следует в первую очередь изучать чрезвычайно интересен. Из большого списка видных исследователей революции, куда входят А.Я. Аврех, Б. Бонвеч (В. Bonwetsch), Э.Н. Бурджалов, П.В. Волобуев, К.И. Зародов, Г.З. Иоффе, Г.М. Катков, С.В. Куликов, И.П. Лейберов, К. Мацузато, М. Мелансон (М. Melanson), П.Н. Милюков, А.Б. Николаев, Р. Пайпс (R. Pipes), П.Н. Першин, И.М. Пушкарева, А. Рабинович (A. Rabinovich), У. Розенберг (W. Rosenberg), О. Файджес (О. Figes), Ц. Хасегава (Ts. Hasegawa), Л. Хаймсон (L. Haimson), М. Хильдермайер (М. Hildermeier), П. Холквист (P. Holquist), Е.Д. Черменский и другие — никого нет. Зато есть Б.И. Колоницкий, работы которого не имеют отношения к социальной или экономической истории, на чем концентрируется мой анализ, а посвящены практически одному аспекту — механизму дискредитации и десакрализации монархии в годы Первой мировой войны, т.е. по существу черному пиару {181} . Есть Б.В. Ананьич, написавший, насколько мне известно, единственную специальную статью, посвященную революциям 1905 г. и 1917 г. в соавторстве с Р.Ш. Ганелиным. В ней проводится марксистско-ленинская, по сути, идея кризиса верхов, неспособных якобы идти по пути последовательного реформаторства, как главной причины революции {182} . Критик выбрал двух указанных авторов из большого списка экспертов, конечно, не случайно. Почему именно их, вряд ли является большой загадкой для тех, кто знает, что В.П. Булдаков и Б.И. Колоницкий работали в проекте, которым руководил Б.В. Ананьич.