Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Александр Герцен констатировал: «В Петербурге можно прожить года два, не догадываясь, какой религии он держится; в нём даже русские церкви приняли что-то католическое» [11. Т. 2. С. 394]. А его тёзка Дюма, побывавший в Петербурге в 1860-х годах, настолько изумился при виде храмов на главной улице российской столицы, что посоветовал переименовать Невский в проспект Веротерпимости.

Параллельные заметки . Близость всех этих храмов объяснялась не столько веротерпимостью российской власти — или, как часто отмечалось, светским характером северной столицы в сравнении с Первопрестольной, — сколько принципами государственного экуменизма в духе первого императора. Ещё за год до появления Петербурга Пётр издал указ, дозволявший инославным христианам, приехавшим из других стран, возводить свои храмы и молиться в них по своим обрядам. В той стране, которую он строил, церковь должна была являться одним из институтов всесильного государства, и при этом не суть важно, какая это церковь — православная, армяно-григорианская, евангелическо-лютеранская, англиканская или реформатская.

Другой расхожий довод в пользу «иностранности» Петербурга: с самого основания, если не большинство, то по крайней мере чуть не половину населения здесь всегда составляли иноземцы. Или, как было принято их называть в старину, — немцы, то есть «не мы» или, в другом этимологическом варианте, не умеющие говорить по-русски, а значит, почитай, немые.

На самом деле такого обилия чужестранцев здесь никогда не было. Наталия Юхнёва, один из крупнейших специалистов по этнографической истории северной столицы, отмечает, что в XVIII веке город насчитывал лишь от 6 до 8 % иностранцев [24. С. 81]. Правда, уже в первой половине XIX века, когда в столице стали в обилии появляться подданные имперских окраин, доля русских уменьшилась до 87–89 %, а в 1860–1910 годы — даже до 82–83 [24. С. 81]. Но после революции процент русских возрос до 86, в 1959 году составил 88, в 1989 году — 89, а к концу ХХ века превысил 90 [25. С. 10, 145].

Больше того, в сравнении с некоторыми крупнейшими мировыми центрами, особенно городами-портами, Петербург даже второй половины XIX столетия, когда нерусские составляли здесь почти пятую часть населения, «отличался национальной однородностью» [23. С. 40]. Да и в истории самой России относительная разноплемённость северной столицы вовсе не являлась исключением. Значительное число иноземцев в разные эпохи встречалось в Новгороде, Архангельске, Москве… «В то время, когда родился Пётр, — писал Александр Брикнер, — число иностранцев вообще, проживавших в России, по мнению одного иностранца-путешественника, доходило до 18000 человек» [5. С. 219–220].

Петербургский феномен заключался в ином: здесь впервые в отечественной истории представители других народов сумели придать российскому городу ярко выраженную нерусскость, причём не только во внешнем облике, но и в самом образе жизни. В отличие от иных мест, в первую очередь Москвы, на невских берегах иноземцы селились не отдельно на окраине, за какой-нибудь речкой, а в центре, рядом и вперемежку с русскими. Сперва то тут, то там вырастали Немецкая, Французская, Татарская слободы, чухонские деревни, а потом появлялись Английская набережная, Греческий проспект, Итальянская улица, Шведский переулок… Уже в XIX веке целые районы столицы выглядели, как своего рода иноземные острова. «Странное, в самом деле, явление представляют осадки петербургской оседлости, — писал Всеволод Крестовский в «Петербургских трущобах». — В Мещанских, на Вознесенском и в Гороховой сгруппировался преимущественно ремесленный, цеховой слой, с сильно преобладающим немецким элементом. Близ Обухова моста и в местах у церкви Вознесенья, особенно на Канаве и в Подьяческих, лепится население еврейское — тут вы на каждом почти шагу встречаете пронырливо-озабоченные физиономии и длиннополые пальто с камлотовыми шинелями детей Израиля. Васильевский остров — это своего рода status in statu (государство в государстве) — отличается совсем особенной, пустынно-чистоплотной внешностью с негоциантски-коммерческим и как бы английским характером» [13. Т. 1. С. 73].

Те же инородцы, прежде всего иностранцы, занимали ведущее положение в профессионально значимых группах петербургского населения. В XVIII и XIX веках значительная часть столичных предприятий принадлежала немцам, англичанам, французам, шведам, да и начальство там почти сплошь объяснялось по-русски с превеликим трудом. Поначалу среди учёных были главным образом немцы и французы. Александр Герцен, вспоминая 1830-е годы, писал, что Медико-хирургическая академия — «это было… чисто иностранное заведение, и… не особенно православное. Там проповедовал Just-Christian Loder — друг Гёте, учитель Гумбольдта <���…> Возле него стояли Фишер Вальдегеймский и оператор Гильтебрант. и разные другие немецкие адъюнкты, лаборанты, прозекторы и фармацевты. “Ни слова русского, ни русского лица”. Всё русское было отодвинуто на второй план» [10. Т. 5. С. 226]. Немцы же долгое время «…составляли треть всех петербургских часовщиков, четверть пекарей, ювелиров, пятую часть слесарей. треть врачей, четверть преподавателей средних и низших учебных заведений. <���Ещё> в первой половине XIX в. немцы, объединённые в булочный цех, почти монополизировали хлебопекарное производство в русской столице. Цех имел производства: булочное, хлебопекарное, калачное, саечное, крендельное, бараночное, выборгских кренделей, пирожное и макаронное» [27. С. 89–90].