Виктор Тростников - Вера и разум. Европейская философия и ее вклад в познание истины

«Вечная женственность» явилась ему и в Египте, близ пирамид. И опять он запечатлел это в восьмистишии:

А теперь скажите: для настоящего философа , то есть человека, целью которого является постижение истины, разве могло не быть настоятельной необходимостью выяснить для себя метафизическое значение удивительного феномена, виденного им неоднократно и совершенно реально; понять, какой ноумен стоит за этим феноменом? Вот Соловьёв и пытался это сделать, возвращаясь время от времени к теме «Вечной женственности» на протяжении всей жизни. Он так и не нашёл окончательного ответа, и самый глубокий из исследователей творчества Соловьёва, Лосев, насчитал у него по крайней мере семь разных интерпретаций «Вечной женственности», что и дало некоторым ученикам Соловьёва повод развивать понравившуюся им интерпретацию, доводя её до абсурда, а это вызвало, уже у других людей, резкую критику, обращённую почему-то не к этим горе-ученикам, а к самому Соловьёву, который был тут ни при чём.

Философское наследие Владимира Соловьёва громадно по своему диапазону – оно охватывает буквально все проблемы, которые когда-либо занимали «настоящих философов», и все они получают у него ясное и логичное разрешение. Обладая от природы незаурядным литературным талантом (если бы он не написал ни одной философской строчки, его имя всё равно вошло бы в историю русской культуры за его поэзию), Соловьёв нашёл золотую середину между профессиональным языком, изобилующим метафизическими категориями, характерным для немецких философов, буквально завораживающих читателей этими звучными категориями («непонятно, но здорово!»), и простым прекрасным русским языком, каким написана проза Лермонтова и Тургенева, поэтому самые глубокомысленные и содержательные его работы читаются достаточно легко.

Как и его великие предшественники – Парменид, Беркли и Кант, – Соловьёв начинает с «методологического сомнения» в субстанциональном существовании внешнего мира. Он пишет: «Обыкновенно думают, что, если бы исчезли из мира все чувствующие существа, мир всё-таки остался бы тем, чем он есть, со всем разнообразием своих форм, со всеми красками и звуками. Но это очевидная ошибка: что значит звук без слуха? – свет и цвет без зрения?»

Становясь даже на точку зрения господствующего естественно-научного мировоззрения, мы должны признать, что если бы не было чувствующих существ, то мир радикально бы изменил свой характер. В самом деле, для этого мировоззрения звук, например, сам, то есть независимо от слуха и слуховых органов, есть только волнообразные колебания воздуха; но очевидно, что колебание воздуха само по себе ещё не есть то, что мы называем звуком; для того чтобы это колебание воздуха сделалось звуком, необходимо ухо. Подобные логические рассуждения Соловьёв заключает общим выводом: «Надо твёрдо помнить, что никакого внешнего мира, никаких чувственных предметов и реальных происшествий нам не дано, а известен лишь ряд внутренних явлений, составляющих содержание чистого сознания, или мышления».

Однако Соловьёв не напрасно постоянно называет своё сомнение в существовании независимого от нашего восприятия внешнего мира «методологическим» – идя дальше Беркли и Канта, он рассматривает это сомнение как стимул к тому, чтобы путём отрицания вновь обрести уверенность в существовании объективной реальности, теперь уже не в наивной объективизации своих внутренних ощущений (я слышу звук, значит, он существует в природе), а в подлинной её сути. Вот его собственные слова:

«Я признаюсь откровенно, что я уверен не только в действительном существовании мира природного со всем живущим в нём и не только в бытии своей души и тела и в тождестве своей личности, но ещё уверен и в том, что с Божией помощью могу философски оправдать свою уверенность. Но именно ради этого и дорого предварительное методологическое сомнение как относительно внешней, так и относительно внутренней реальности, ибо этим сомнением не только полагается начало философского процесса проверки наших мнений, но и обусловливается желанный конец его, который никак не будет простым возвращением к прежнему верованию, а должен выразиться в новом, лучшем понимании мира».