Array Коллектив авторов - Гуманисты эпохи Возрождения о формировании личности (XIV–XVII вв.)

Надо часто упражняться в стиле – наилучшем учителе и зиждителе красноречия. И притом вначале используй не только слова, взятые у авторов, но также небольшие высказывания, извлеченные у них, складно, однако составленные так, чтобы по большей части они были написаны по-иному. Понемногу ты будешь добавлять свое, пока с возрастом, по мере роста учености, не сделаешь [текст] всецело своим. Сначала пиши немного и тщательно, скорее принимая во внимание, не сколь много напишешь, но сколь хорошо, ибо если сохранишь старание приумножать практику, то в результате упражнения обнаружатся и быстрота и легкость. Так будешь писать в одно и то же время и превосходно и очень легко.

Европейская педагогика от Античности до нового времени (Исследования и материалы). Ч. 2. Москва, 1994. С. 35–48.

В «Опытах» Мишеля Монтеня имеется множество разбросанных в разных местах суждений о воспитании. Ниже приводятся две наиболее интересные главы «Опытов», которые целиком посвящены теме воспитания. В первой из них педанты, с которыми спорит Монтень, это не столько схоласты, сколько учителя гуманистических школ, в которых изучение античной культуры и языков становится самоцелью и теряет воспитательный характер и связь с жизнью. Другая глава представляет собой настоящий трактат по воспитанию, где Монтень излагает свои основные взгляды на воспитание в более или менее систематическом виде. Работа посвящена Диане де Фуа – жене Луи де Фуа, графа Гюрсона. Луи де Фуа и два его брата были с юных лет близкими приятелями Монтеня. Подробнее о Монтене см. в первом разделе «Гуманистическая мечта о человеке».

…Принимая во внимание способ, которым нас обучают, неудивительно, что ни ученики, ни сами учителя не становятся от этого мудрее, хотя и приобретают ученость. И, в самом деле, заботы и издержки наших отцов не преследуют другой цели, как только забить нашу голову всевозможными знаниями; что до разума и добродетели, то о них почти и не помышляют. Крикните нашей толпе о ком-нибудь из мимоидущих: «Это ученейший муж!», и о другом: «Это человек, исполненный добродетели!» – и она не преминет обратить свои взоры и свое уважение к первому. А следовало бы, чтобы еще кто-нибудь крикнул: «О, тупые головы! Мы постоянно спрашиваем: знает ли такой-то человек греческий или латынь? Пишет ли он стихами или прозой? Но стал ли он от этого лучше и умнее, – что, конечно, самое главное, – этим мы интересуемся меньше всего. А между тем надо стараться выяснить – не кто знает больше, а кто знает лучше».

Мы трудимся лишь над тем, чтобы заполнить свою память, оставляя разум и совесть праздными.

…Мы умеем сказать с важным видом: «Так говорит Цицерон», или «таково учение Платона о нравственности», или «вот подлинные слова Аристотеля». Ну, а мы-то сами, что мы скажем от своего имени? Каковы наши собственные суждения? Каковы наши поступки? А то ведь это мог сказать и попугай. <���…>

Я знаю одного такого человека: когда я спрашиваю его о чем-нибудь, хотя бы хорошо ему известном, он немедленно требует книгу, чтобы отыскать в ней нужный ответ; и он никогда не решится сказать, что у него на заду завелась парша, пока не справится в своем лексиконе, что собственно значит зад и что значит парша.

Мы берем на хранение чужие мысли и знания, только и всего. Нужно, однако, сделать их собственными. Мы уподобляемся человек у, который, нуждаясь в огне, отправился за ним к соседу и, найдя у него прекрасный, яркий огонь, стал греться у чужого очага, забыв о своем намерении разжечь очаг у себя дома. Что толку набить себе брюхо говядиной, если мы не перевариваем ее, если она не преобразуется в ткани нашего тела, если не прибавляет нам веса и силы? Или, быть может, мы думаем, что Лукулл, ознакомившийся с военным делом только по книгам и сделавшийся, несмотря на отсутствие личного опыта, столь видным полководцем, изучал его по нашему способу?

Мы опираемся на чужие руки с такой силой, что, в конце концов, обессиливаем. Хочу ли я побороть страх смерти? Я это делаю за счет Сенеки. Стремлюсь ли утешиться сам или утешить другого? Я черпаю из Цицерона. А между тем я мог бы обратиться за этим к себе самому, если бы меня надлежащим образом воспитали. Нет, не люблю я этого весьма относительного богатства, собранного с мира по нитке.

…Если учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к лучшему, если наши суждения с его помощью не становятся более здравыми, то наш школяр, по-моему, мог бы с таким же успехом вместо занятий науками играть в мяч; в этом случае, по крайней мере, его тело сделалось бы более крепким. Но взгляните: вот он возвращается после пятнадцати или шестнадцати лет занятий; найдется ли еще кто-нибудь, столь же не приспособленный к практической деятельности? От своей латыни и своего греческого он стал надменнее, чем был прежде, покидая родительский кров, – вот и все его приобретения. Ему полагалось бы прийти с душой наполненной, а он приходит с разбухшею; ей надо было бы увеличиться, а она у него только раздулась.