Array Коллектив авторов - Гуманисты эпохи Возрождения о формировании личности (XIV–XVII вв.)

Но никто не истязает детей более жестоко, чем те, кто ничего не предпринимает, чтобы их обучить. Что делают они в школах, если не проводят день в побоях и брани? Я знал, притом близко, одного широко известного теолога, душу которого не удовлетворяла никакая жестокость в отношении детей, хотя у него были магистры отменно драчливые. Он считал, что жестокость чрезвычайно важна и для обуздания умов, и для укрощения распущенности, свойственной этому возрасту. Он никогда не проводил трапезы в своей школе, не завершив ее так, как оканчивались комедии – неожиданным веселым событием: итак, после окончания обеда тащили того или иного мальчика для наказания его розгами, а иногда он свирепствовал и в отношении невинных, разумеется, для того, чтобы они привыкали к побоям. Однажды я сам непосредственно присутствовал, когда он, по обыкновению, вызвал мальчика, думаю, лет десяти от роду с трапезы. А тот только прибыл от матери в его школу совсем недавно. Он сказал мне заранее, что мать у него весьма благочестивая женщина, что она доверила ему мальчика для обучения; затем, чтобы иметь повод для порки, он начал обвинять его невесть в каком высокомерии, хотя мальчик менее всего его проявлял, и кивнул тому, кому поручил должность надзирателя коллегии (у того недаром было прозвище Пособник), чтобы он сек; тот, немедленно повалив мальчика, так высек его, словно он совершил святотатство. Теолог прерывал его раз-другой, говоря: «достаточно, достаточно». Но палач, глухой от пыла истязания, закончил его, доведя мальчика чуть ли не до обморока. Затем теолог, обратившись к нам, говорит: «Он не заслужил этого наказания, но его надо было смирить – sed erat humiliandus» (именно этими словами он воспользовался). Кто обучил когда-нибудь невольника или даже осла его способом? Благородную лошадь лучше укрощать щелкающим звуком и поглаживанием, чем кнутом и шпорами. Если с ней будешь обращаться более жестоко, она становится упрямой, лягается, кусается, движется вспять. Вол, если сильно погонишь его стрекалом, сбросит ярмо и нападет на погонщика. С благородной натурой так следует обращаться, как обращаются с детенышем льва. Слонов укрощает только одно искусство, а не насилие, нет никакого животного столь дикого, которое не становилось бы послушным от мягкого обращения, нет никакого столь кроткого, которое не ожесточилось бы от непомерной свирепости. Исправляться под страхом наказания – рабское свойство, но общественный обычай называет сыновей свободными, так как им подобает свободное воспитание, очень несхожее с рабским; хотя люди рассудительные ведут себя скорее так, чтобы и рабы в результате мягкого обращения и благодеяний сняли с себя одежду невольника, помня, что и они люди, а не животные [379].

Приходят на память достойные восхищения примеры отношения к господам рабов, которых, если бы их только подвергали побоям, верно, господа и не доискались бы. Раб, если он исправим, лучше исправляется увещеваниями, взыванием к совести, мягким обхождением, нежели побоями; если он неисправим, то ожесточается до наивысшего коварства и, совершая побег, обкрадывает хозяина либо замышляет с помощью какой-нибудь хитрости его убийство. Иногда ценой своей жизни мстит за жестокость господина. Ибо нет никакого животного страшнее, чем человек, которого жестокая несправедливость научила презирать собственное спасение. Посему, если правда то, что говорится в пословице: каждый имеет столько врагов, сколько у него рабов, то это, на мой взгляд, должно быть поставлено в счет главным образом несправедливости господ. Ведь повелевать рабами – свойство искусства, не судьбы. И если более рассудительные хозяева стараются так обращаться с рабами, чтобы те служили, как подобает свободному человеку, и если они предпочли бы иметь вместо рабов вольноотпущенников, то сколь абсурдно делать рабами в результате воспитания свободных по природе? И не без основания известный из комедии старик считает, что существует большая разница между отцом и господином. Господин лишь вынуждает, отец обращением к совести сына и добротой приучает его к тому, чтобы он скорее поступал правильно по собственной воле, чем из чувства страха перед чужой, чтобы он был всегда одинаковым – и когда он на глазах, и когда отсутствует; кто не может этого, говорит он, тот признается, что не может управлять детьми [380]. Но между отцом и господином должно быть несколько больше различия, чем между царем и тираном. Тирана мы изгоняем из государства, а для сыновей или привлекаем в учителя тиранов, или сами в отношении их проявляем тираническую власть. Впрочем, это низкое имя рабства в целом надлежит устранить из жизни христиан. Блаженный Павел передал Филимону Онезия уже не как раба, но как возлюбленного брата вместо раба [381]. И когда он пишет к эфесянам, то убеждает господ оставить суровость и побои в отношении рабов, помня, что они скорее соневольники, так как и те и другие имеют общего Господа на небесах, который покарает господ, если в чем-то согрешат, не менее, чем рабов [382]. Апостол не желает, чтобы господа угрожали, не говоря уж о том, чтобы они были драчливыми, ведь он не говорит «оставляющие плети», но «оставляющие угрозы». А мы хотим для наших детей только одного – битья, что едва ли даже командиры трирем или пираты делают в отношении гребцов. А что предписывает тот же апостол в отношении детей? Он так далек от желания, чтобы их били как рабов, что приказывает удалить из увещеваний и порицаний жестокость и раздражение: «И вы, отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в учении и наставлении Господнем» [383]. А каково учение Господне, легко увидит тот, кто рассмотрит, с какой кротостью, мягкостью, любовью Господь Иисус просвещал, воспитывал, лелеял и постепенно возвышал своих учеников.