Алёшка Емельянов - Бесконечность

меня приютил, обогрел, оживил…

Наталии Воронцовой

Средь русской тоски, вечнорусского пьянства,

чеченских смирений духовности, тел,

таджикских немытости, дури, бахвальства,

китайской поспешности, знающей цель,

арабских дельцов, украинских танцовщиц,

монгольских бывалых, чудных пастухов,

иранских певцов, азиатских парковщиц,

абхазских торговцев с цветками духов,

кавказских свобод и грузинских чиханий,

еврейской рутины, турецких речей,

армянского смеха, киргизских блужданий,

цыганских мамаш, попрошаек-детей,

японских певиц, белорусских кухарок,

французских, германских дельцов, болтунов,

юнцов чернокожих и наглых татарок

бытую страдальцем, почти молчуном…

Приму свою боль – наказанье за что-то,

возлягу на смятую простынь, в тени,

уйму распирание, жжение, рвоту,

вникая в позывы извечной вины.

Эх, жаль, злополучная выдалась доля!

Она мне попортила много крови.

Житьё завершаю в потугах и болях,

по жизни не зная веселья, любви.

Бессильные боги, врачи и шаманы,

увы, не сумели спасти и помочь,

хотя выворачивал душу, карманы,

хотя умолял, был к здоровью охоч!

Умру поутру без долгов, ещё честным,

отправлюсь в могилу по воле причин.

И мне прокричат поминальную песню

горластые вороны или грачи.

По вымытым банкам, бидонам, кувшинам,

надетым на колья заборной гряды,

что равен двум целым, не дробным, аршинам,

дождинки стучат на любые лады.

На клавишах листьев, бордюров играют

и лижут так метко стекляшки окна

при мутном, пригашенном солнце, что тает

в концертном просторе июльского дня.

Капели по бочкам и лавке-маримбе,

по веточным струнам, как мастер Садко,

по крышам-литаврам и вёдерным нимбам,

по лысинам, шляпам, причёскам с тоской.

Все семечки водной, мелькающей дроби

стекаются в лужицы, струи, ручьи,

являя собою порядок особый

в преддверии вечера, звёздных лучин.

Удары мелодий прозрачного цвета.

Красоты из туч осыпают и лес.

Я ж слушаю этот оркестр средь лета,

взирая на капли и серость небес.

Давно изменился и снова меняюсь,

кормя свои крылья и жаждущий мозг,

растя средь колючек, цветком распускаюсь,

живя среди бед, отторжений и розог.

Глотаю куриную мякоть и гречку,

питая разорванность пламенных мышц,

кормя книгочтеньем душевную печку.

А раньше был слабый, невинный, как мышь.

А прежде сидел, сторонясь упражнений,

зарывшись в экраны кино или книг,

ударную музыку, ум поколений,

взирая на юный, поющий свой лик.

Теперь научился похабничать гордо,

танцовщиц, девиц потребляю в хмелю,

хоть раньше смущался словес и осмотра.

А ныне без умолку что-то мелю.

Не чту поседевших, но выросших в дурней,

а чаще избранниц, дружка и себя,

вкушаю продукты грехов, винокурни,

ведь юность пробыл я в моральных цепях.

К любви избирателен, к дружбе ответен.

На правду направлен писательский пыл.

Поэтому я одинок и так беден.

Без бурь обживаю болотистый тыл.

Цинизм, нигилизм примешались к гордыне.

Родившей семьёю не понят, гоним.

С 2000-ых я золотею, как дыня!

Я – плотная смесь, что противна другим…

Удары подошв, каблуков и протезов,

ужасные мысли в весенней поре,

ребристые шрамы ранений, порезов,

как роща деревьев в старинной коре,

сиянья монист орденов и медалей,

шумы, скрежетанья суставов и ртов,

горбы, кривизна всех скелетов от талий

и свист челюстной, и заборы зубов,

густой перестук костылей, как морзянка,

кривые обрубки без ног или рук

средь пота, колясок, предсмертья, портянок,

осколков, душевно-физических мук…

Огромное шествие, жуткая сходка

на празднество мира, заветный парад

с тяжёлыми лицами, гарью от водки,

как будто открылся заполненный ад…

Приказы заверены красной печатью,

какая отправит на бой сыновей

полками, отрядами, ротами, ратью

во имя внезапных царящих идей.

Она – это пропуск за линию тыла,

на вскопанный, алый, неровный ковёр,

напичканный между узлов и прожилок

осколками, сталью, кусочками пор.

В той местности фронт, войсковые пейзажи

с руинами, грязью широт огневых,

с погибелью, рванью, воронками, сажей…