Алёшка Емельянов - Бесконечность

Гремит канонада, как гром в темноте,

дымящие залпы сверкают так страшно.

Мы все тут подохнем и сгинем в беде!

Не будет атаки и драк рукопашных!

В округе развалы, вздыманья земель,

погром, убиенья, дырявые плиты.

С рождения и сотни несчастных недель

такого жестокого дела не видел!

Кромешная бойня и стон через стон,

заклание, рвачество туш и разделка,

стрельба, истребление, крики, огонь

и месиво, что так сумбурно и мелко.

Повсюду искристые молнии, жар,

пластичная гуща скелетов и красок,

ошмётки, кишки, душегубства и пар,

и треск скорлупы зеленеющих касок…

Я думал, планета стремится к прогрессу,

что тысячи мыслей в научных строках.

Но люди всё ж верят в священников, бесов,

себя консервируя в средних веках.

Я думал, что шару нужны только школы,

реальный и мудрый, и умственный лик.

Но люд черносотенный любит юдоли,

заветы давнишних и сказочных книг.

Я думал, что авторы пишут в пространство

и делятся разумом, лучшей строкой.

Но жители мира хотят ретроградства

и Бога за пенной иль синей рекой.

Я думал, что вверх лишь возможно развитье,

рывки экономик, наук, медицин.

Но эти земляне с религией, прытью

хотят мракобесия, мутных низин.

Арену Ананяну

Парадный, матерчатый вес надо мною

легко колыхается, с бризом дружа.

Навес неподвижный, что кроет весною,

легонько мотается, плавно кружа.

Шатёр водружён над шикарной постелью,

навесом на двух парах белых столбцов.

А ткань с чуть прозрачной, волнистою белью

мила, невесома, как шёлк средь дворцов.

Под навесью, кремово-чистым развесом,

под брызгами звёзд, осыпающих верх,

блаженен своим отдыхающим весом,

вальяжен, дремотен, как царь и шейх.

Лежу, как натурщик для новой картины,

на топкой перине средь сизых теней.

Я сплю, будто Бог, под сухим балдахином,

какой отделяет от мира людей.

Брожу по неволе, квартирному кубу

с коричневой жижей, креплёной водой.

Сжимая кофейно-коньячные губы,

живу чуть болезно, с самим же собой.

Укрытый плитой, кирпичами, бетоном

стону от печали, что очень густа,

худею от грусти в житийном затоне,

кусаю набухшие плотно уста.

Наполнен мечтами, стихами, бездельем

под тьмой малозвёздной и россыпью крох,

под смятою ватой небес беспредельных,

под крошевом бусин, под кровлей, как Бог.

Блуждаю по комнате, пахнущей кофе,

от мира людей оградившись тюрьмой.

Мой сын на войне, как Иисус на Голгофе.

Я сам – ветеран, что вернулся домой

и заперся в скудном хрущёвочном замке,

чтоб мира не видеть, отринуть всё прочь.

Согрев кофеином живые останки,

я мысли пускаю в графитную ночь.

Давно сирота, схоронивший родивших

и плод нерождённый, старушку жену.

Я сплю на промятой, нестиранной нише.

Червь-память изъела бока, глубину.

Бесцельно, темно, бессемейно живётся.

Какими-то силами как-то храним…

И если наследник в мой кров не вернётся,

то я из окна полечу вслед за ним…

Бездушные мытари грабят округу,

взимая налоги для римских властей,

служа, будто псы и вернейшие слуги,

народ обирая без чувств и идей.

Отрядами ходят в разбойном угаре,

наглея, насилуя грязных крестьян,

до крох выгребают карманы, амбары,

по тюрьмам суют задолжавших селян,

секут противленцев, хозяев голодных,

штрафуют процентами всех должников,

грозят и стегают костлявых и потных,

иных выселяют из хилых домов…

Но всё же не слышно мятежных ударов,

протестов с оружием, искры войны,

петиций Сенату и Цезарю, барам.

Восстанем, когда уже станем смелы…

Вникаю в порывы апрельского ветра,

вторжение в щели, штурмующий свист,

битьё о щитки из стекольчатой цедры,

в фанерный и форточный, выпуклый лист.

Он носится с буйством и нотами шквала

и мечется вольно от леса к окну,

от туч до земли, от бульвара до вала,

от улиц до стен, от помойки к стеклу.

Встревоженный слух созерцает движенье.

Дрожит предпоследний расшатанный нерв.

Взвихренья, удары, броски и круженья

уже причиняют деревьям пять жертв.

Невидимый демон буянит в пространстве,

врывается в сотни дверей и квартир,

несётся героем полётов и странствий.

Я чую его совокупностью дыр.