Алёшка Емельянов - Бесконечность

Клянчит огниво, рубли, сигарету,

ходит до Пасхи по снегу и льду,

бродит по мусору с лета до лета,

ездит по битым асфальтам в бреду,

гордо твердит о значеньи страданий,

ропщет и ноет, живёт без любви,

корчит величье, духовность, исканья,

молится богу еврейской молвы,

страх пропускает в живущие части,

ждёт облегчения тягла и мук,

вечно боится служителей власти,

с родов живёт в положении слуг,

важно внимает служителям храмов,

лижет зимою брикет, эскимо,

лечит в домашних условиях раны,

видит повсюду врагов и дерьмо,

верит репрессиям, царским особам,

верно блюдёт вековечную лень,

часто страшится бродячих, поборов,

смотрит устало на начатый день,

верует в высь богоизбранной роли,

хвалит тирана, собор и шута,

терпит нужду и побои, и боли,

чествует прошлое войн и труда,

часто прощает дворянам наживу,

взорит на пряник и ворох плетей,

любит печаль и вещателей лживых

нация лучших на свете людей…

Солнце согрело рассветное утро,

птички запели на ветках в садах,

ветер гоняет цветочную пудру,

рыбы проснулись в далёких прудах,

бабочки мило и пышно порхают,

синее небо висит над землёй,

кошки с котами в теньке отдыхают,

жёлтые звёзды раскрыл зверобой,

речка, ручей шелестят, как деревья,

свежий рассвет одурманил края,

рвётся на волю поток вдохновенья,

кладка поленьев у стенки жилья,

видятся дырки в побелке и клади,

спину испачкал ячеистый мел,

я же прижался к кирпичной ограде

и ожидаю свой первый расстрел…

Горчичные брёвна поджарой избушки,

что вздумала лютую зиму встречать,

как будто дубовая стойка, катушка.

А вьюга замыслила ствол обмотать.

Кружит и пушистый моток наполняет,

вращая метельные ленты, витки,

в белейшие нитки, мороз одевает

и вяжет кустарники, ветки в пучки.

Поветрия гнут деревца молодые.

Бушует январская сила средь дня.

Пуховая пена, как льды вековые.

Небесною манной укрыта земля.

Базальтовый, мраморный верх рассыпался,

спускаясь на рощи, владенья славян.

Порхающий пух о меха ударялся,

беззвучно ложился на старый каштан.

Засыпанный люд всё смотрел из стекляшек

на чистые хлопья и белую пыль,

как близился вечер средь пухлых кудряшек,

сливаясь с пейзажем, что солнце забыл.

На дом свой гляжу, умиляясь природе,

тому, что без тела сижу в облаках,

тому, что впервые слежу за погодой,

тому, что я – призрак, не знающий страх.

Оранжевой кладки почти что не видно.

Всё гуще чернеет небесный гранит.

В избе моей матери, что инвалидна,

лишь только неяркая свечка горит…

Боясь повышения цен и иной передряги,

топча возвышения, ямы, промоины, гладь,

страшась выйти замуж за пьянь или скрягу,

век опасаясь взять в жёны психичку и бл*дь,

пытаясь уйти от призыва, семейного долга,

ведя разговоры с питомцами, чаще с собой,

ища справедливость, богатство и Бога,

стремясь отстраниться от быта и связи с толпой,

стараясь изведать все яства, напитки и страны,

творя созидание, отдых, сраженья и лень,

желая познать все мечты, сексуальные станы,

хотя побывать средь чудесно-больших перемен,

мечтая о девах чужих и соседних мужчинах,

играя планетные роли по общей вине,

борясь с одиночеством, хворями, бедностью чина,

живём в безразлично-порочной стране…

Среди прозябающих, глупых и ленных,

мечтающих сразу об всех пирогах,

юродивых, бедных и неоткровенных,

чудных и в наставленных, пышных рогах,

любимых, нелюбящих и нелюбимых,

любовных и любящих, быстрых в любви,

измученных, брошенных и нелюдимых,

изгоев и гоев в душевной крови,

девиц, трёхотверстно пробитых мужьями,

воров, спекулянтов, проныр и убийц,

невольных и вольных бродяжек с ножами,

кривых музыкантов, певичек и чтиц,

никчёмных сограждан в хоромах, хрущёвках,

неверных, тупых, свиновидных мамаш,

подростков в подаренных, модных обновках,

гуляющих, пьющих и бьющих папаш,

шумящего, дымного города-монстра,

преклонных и рослых, кто смог озвереть,

гостей роддомов и квартир, и погостов

стараюсь творить, помогать им умнеть…

Я выем все земли, как жадный термит,

и буду насильничать, драть, издеваться,

стрелять, мародёрствовать, яростно бить,