Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

Любовь, которую мы привычно называем одним из наших чувств, составляющих наш внутренний мир, в действительности, совсем не является исключительно нашей собственностью. Правильнее считать, что ни она принадлежит нам, но сами мы принадлежим этой любви и созидаемся ею, подобно тому, как заливающий землю лунный свет принадлежит не себе, но созидается невидимым солнцем. Конечно, это звучит нелепо, ведь все мы знаем, что любовь – это всего только одно из многих переживаний, которое приходит из глубины сердца, чтобы подтвердить наше существование. Правда, мы охотно признаем, что она порой властвует над нами помимо нашей собственной воли, ведь недаром же любят повторять, что любовь зла, а сердцу не прикажешь, – но, в конце концов, мы наперед уверены, что это сжигающее, пьянящее или просветляющее нас чувство все же всецело принадлежит только нам, – тому внутреннему миру, который мы ценим более всего, с завидным упорством противопоставляя его всему «внешнему».

Но все же я повторю: владеющая нами любовь не живет только в сердцах, – она больше и сердца, и самого меня, ибо ей под силу то, что невозможно ни для меня, ни для тех, кого я люблю: созидать свое собственное пространство, предназначенное для нас, любящих и внимающих своей любви; пространство, превозмогающее обыденность декартовской и ньютоновской реальности, – неявное для остальных, но принадлежащее нам лишь постольку, поскольку оно принадлежит самому себе.

Эта Любовь, – а ведь мы говорим о Любви, а не о привязанности или привычке, – эта Любовь-Пространство подобно тому изначальному свету, в котором рождается и тот, погруженный в молчание лес, сохранивший наши голоса и наше дыхание, и этот исхоженный из конца в конец ночной переулок, где мы обсуждали диалектику Парменида и Федона, и сами мы, пронизанные этим светом, обязанные ему собой и ему принадлежащие. Мы вступаем в нее, как вступают в свой собственный Дом, помня, что без него мы только погруженные в себя тени, изгнанные и обреченные скитаться в чужом мире и обживать чужое пространство, которое никогда не станет нашим собственным.

Отдавать Истине все свое время? Может быть, кому-то это покажется трогательным и значительным. Я же предпочитаю встречаться с ней только во время совместных прогулок по городу или в лесу, когда все заботы остаются в стороне и время целиком находится в нашей власти. Тихие, бесцельные прогулки, когда расстаются, не договариваясь о следующей встрече. Во всяком случае, они не налагают на нас никаких взаимных обязательств.

Я подозреваю, что детство Истины похоже на мое собственное, а ее юность прошла среди тех же улочек и переулков, по которым бродил когда-то я сам. Оттого, вероятно, нам есть что вспомнить. Случайно ли, что у нас одни и те же любимые места, которые мы выбираем для прогулок? Правда, довольно часто мне случается гулять и одному. Но что за беда? Я знавал множество людей, вынужденных всю жизнь гулять в лучшем случае только в сопровождении собственного зонтика.

Лицо, походка, манеры, даже голос Истины меняются по мере того, как стрелки часов движутся от полудня к вечеру. Люблю ли я ее от этого меньше?.. Непостижимо! Ведь завтра она будет другой?.. Ну, что ж. Зато я останусь тем же, что и прежде.

– Вы были бы отличной парой! – говорят мне, время от времени, знакомые и друзья. – Что за вздор, в самом деле! Истина в роли домашней хозяйки! Истина, стирающая пеленки и наставляющая меня по части диеты и носовых платков! Чего доброго ей еще вздумается наставить мне метафизические рога или открыть в моем доме богадельню для нищих духом. Уж я-то знаю, на что она способна, это кроткое чудовище, недаром никто до сих пор не поторопился предложить ей руку и сердце. Нет, лучше мы останемся друзьями. Будем, как прежде, бродить по ночному городу, когда нам вздумается, станем ворошить общие воспоминания и подтрунивать друг над другом. Брак – дело серьезное.

ОРФЕЙ. История Орфея и Эвридики, – быть может, одна из самых потрясающих историй случившихся на этой земле, – случившихся, ибо все рассказанное и записанное надо все же признать именно случившимся и бывшим, ну хотя бы только потому, что никто не сумеет толком ответить на вопрос: отчего бы в этой почти бесконечной временной череде, вобравшей в себя такое количество ненужных событий и имен, не смогло бы найтись место и для этой истории, – в прошлом или в будущем, не все ли равно? Ведь для случившегося важно лишь само оно, а совсем не то, когда и где оно произошло. Случившееся случается для самого себя. А значит – эта история принадлежит не времени, а вечности, – правда, не в том общепринятом смысле, что она рождается вечностью и радует ее, подобно тому, как ребенок радует свою мать. Скорее, это значит, что случившееся с Орфеем и Эвридикой само рождает вечность, до краев наполняя ее надеждой и болью, ужасом вечной разлуки и бессвязным шепотом встречи, прикосновением ладони к ладони и стуком разлетающихся от сандалий камешков, – всем тем, что принадлежит только этой истории, и что обрекает ее хрупкую плоть на то непонятное и загадочное, что мы привычно именуем словом «бессмертие». Значит ли это, что время унижено? Значит ли это также, что вместе с ним унижены и все мы? Пожалуй, это значит все же что-то другое. Унизить время может только забвение. И если мне будет дозволено переиначить слова Платона, я сказал бы, что вечность – это всего лишь образ времени, его неизбежное следствие, – любимое дитя, которому оно отдает всего себя без остатка. Но можно (и это касается всех нас) сказать иначе: если время чего-нибудь и стоит, то, наверное, только потому, что у Орфея не было возможности обучиться грамоте, чтобы прочесть у мудрого Биона и ему подобных, что только больной душе свойственно стремиться к невозможности.