Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

Разумеется: бегство в пустыню – удел избранных. (Впрочем, существует мнение, что она сама находит тех, на кого пал ее выбор). Как бы то ни было, у бегущего прочь, кажется, одна задача: вырваться из цепких объятий истин, освободиться от слов, пеленающих по рукам и ногам, разорвать опостылевшие горизонты. Разве покой – слишком дорогая цена за нашу свободу? И вот мы убиваем истины и забываем слова ради того, чтобы увидеть однажды ограниченные только небом, утонувшие в безмолвии пространства. Днем здесь печет невыносимое солнце, и раскаленные пески дышат смертью, зато ночью твой взгляд скользит от созвездия к созвездию и прохладный ветер облегчает боль дневных ожогов. Что ж, наконец пришел я на эту землю, чтобы встретить здесь самого себя. Не стоит ли это того, чтобы заплатить за это гораздо больше, чем было заплачено?

И все же – это только полдела.

Не любим ли мы повторять (особенно на рассвете, в ожидании палящего дня): – Наша цель достигнута. Мы убили все истины, ради нашей свободы. – Не свободы ли умирать от жажды? Или, быть может, свободы одиночества, шарящего по кромке горизонта воспаленными глазами? Бежит ли кто в пустыню ради самой пустыни? Ложится ли кто под нож хирурга ради боли, которую тот причиняет? Раз так, следует спросить: не обзавелись ли мы здесь новыми истинами и новыми словами? Или, быть может, мы пронесли сюда прежние истины и слова, способные навевать нам приятные сны и делать наше существование вполне сносным? Не контрабандисты ли мы, тайно проносящие свой товар мимо застав и заграждений? Разве не утешаем мы себя, говоря: эти ожоги, и эта жажда – всего лишь дань, которую мы платим времени. Мы убили все истины, не следует ли нам теперь ждать награды?

Прислушайтесь и оглянитесь вокруг себя, пока солнце еще не ослепило ваши глаза: отсюда не возвращаются назад. Пустыня поглотила наше прошлое и будущее; она стала нашим миром, не знающим границ. Разве ждать награды – это не то же самое, что жаждать возвращения? И разве не о том же возвращении твердит надежда, призывая нас идти вперед, до тех пор, пока мы ни пересечем бесконечность? Вечно ли нам бродить здесь, под палящими лучами, теша себя ночной прохладой, приносящей надежду, вспоминая зеленые луга и ледяные источники? Не предстоит ли нам еще одно дело, о котором мы не подозревали прежде: убить истинность этой надежды, и этой пустыни, и истинность себя самого, бредущего под ее небом?

ЭПОХА ПОСЛЕСЛОВИЙ. Нашу эпоху следовало бы назвать эпохой послесловия. Как и всякое послесловие, она не имеет будущего, ибо будущее подобно отражению – оно существует в силу скрытых в настоящем возможностей – нам же выпало исчерпать все возможности и расставить все точки. Но эта эпоха не имеет и прошлого. Ведь прошлое – всегда только тень будущего, которое возвращает его настоящему. (Его, впрочем, можно сравнить также с услышанной молитвой). Вероятно, нам следовало бы сказать, что эпоха, в которой мы живем, целиком принадлежит настоящему. И это было бы верно, если бы это настоящее не просвечивало само через себя, подобно гаснущему вечернему небу. И верно! Ведь подлинное настоящее твердо стоит на земле, без страха заглядывая за горизонт, – оно творит и прошлое, и будущее, зная, что без них оно – всего лишь снящийся самому себе сон. Наше настоящее не знает ни вчера, ни завтра. Ни таково ли оно и в самом деле – наше настоящее: призрак, не отбрасывающий тени, мираж, блуждающий в пустом пространстве, о котором он не может сказать ни «да», ни «нет»? Оно не властвует ни над прошлым, ни над будущим, бессильное творить, лишенное покоя, не узнающее самого себя. – Итак, ради этого писалась вся Книга? Что ж, может быть и так. В конце концов, эта мысль возмутительная только для тех, кто думает, что именно на этой Книге сошелся клином белый свет. Существуют, быть может, и другие Книги, и даже лучше этой, – прочитанной и отложенной в сторону.

Сколько бы ни путала метафизика сны с явью, сколько бы ни приписывала своим грезам реальность, – в глубине души она всегда помнит, что сон – это сон, а реальность – нечто прямо снам противоположное, ей неподвластное, враждебное и чужое. Перед лицом этой реальности, метафизика всегда чувствует себя в роли беглянки, хотя, по правде говоря, что может быть нелепее: та, которой принадлежит весь мир, бежит сломя голову, спасаясь от неутомимой погони! Чувствует ли она, что ее власти над временем, пространством и Судьбой не хватает чего-то очень существенного, или, быть может, что есть какая-то совсем другая власть, или даже еще хуже – другое время, другая Судьба, другое пространство, о которых ей ничего не дано знать? Тревожит ли ее неспособность отказаться от грез и пойти навстречу реальности?.. Как бы то ни было, метафизика – вся испуг, вся трепет, вся – ожидание неизбежного. Ей следовало бы, наверное, затаиться и умолкнуть, – но как раз этого-то она и не умеет. Не петь и не славословить, значит для нее то же, что и умереть. И она поет, чувствуя за спиной холодное дыхание того, что называют реальностью, шорок неотвратимо приближающихся шагов. Если бы только научиться превращать это чудовище в сны! Но вся беда в том, что реальность охотно позволяет превращать себя во что угодно. Облекаясь в любые образы и одеяния, она, как и прежде, не устает угрожать божественной свободе сновидений, обрушивая на них стрелы из своего безмолвного и невидимого царства.