Через несколько недель коварный Рэ отправил Ницше открытку с извинениями, лицемерно упрекая его за то, что он их оставил. Всегда готовый простить, Ницше ответил Лу – эта «высокая душа» всегда была выше всяких обвинений и упреков. Он желал ей продолжать «подметать небеса», хотя и чувствовал, что теперь вся его достойная жизнь поставлена под сомнение ее поведением.
С ноября по февраль он написал ей множество писем. Некоторые он отправил, другие остались лишь в черновиках. В разное время письма были полны любви, ненависти, унижений, обвинений, прощений, упреков и оскорблений. У нее была «хищная жажда удовольствий, как у кошки». Сама она писала в ответ в стиле мстительной школьницы. Она была просто чудовищем – мозг сочетался лишь с зачатками души. Учитывая ее энергию, волю и оригинальность мышления, можно было предположить, что ей предстояло нечто великое; учитывая же ее мораль, она должна была закончить свои дни в тюрьме или сумасшедшем доме.
Он никогда больше не видел ни Лу, ни Рэ. Они не поехали в Париж, как он думал. Они спрятались от него на несколько дней в Лейпциге, а потом отправились в Берлин. Здесь они сняли апартаменты, спроектированные именно так, как он представлял для «Святой Троицы»: две спальни и гостиная между ними. Лу учредила литературный салон в подражание Мальвиде. Литературного значения он не имел, зато был полон сексуального напряжения. Рэ продолжал бороться со своим пристрастием к азартным играм и опасным встречам с молодыми людьми на улицах после полуночи. К Лу в салоне обращались «ваше превосходительство». Рэ же звали «фрейлиной».
С собой в Берлин Лу взяла свой экземпляр «Человеческого, слишком человеческого», на титульном листе которого Ницше написал ей стихотворение:
– Подруги! – говорил Колумб, – зазря
Вы генуэзцам сердце доверяли!
Их взгляд нацелен в дальние моря,
Дороже дев им – голубые дали.
И мне всего дороже – странствий даль,
А говор Генуи – всё тише и всё глуше.
Холодным сердце будь! Рука, держи штурвал!
Пред нами море – берег? – это суша?
Мы на ногах уверенно стоим
И не отступим в буре и ненастье,
Приветствуют издалека огни
Победы, смерти, славы или счастья [52] Пер. А. Равиковича.
[17].
14. Мой отец Вагнер умер, мой сын Заратустра родился
Что осталось бы созидать, если бы боги – были здесь!
Ecce Homo. Так говорил Заратустра, 8
В ноябре 1882 года Ницше уехал из Базеля в Геную – родной город Колумба, отправившегося по неисследованным океанам в поисках совершенно нового мира. Интересно, что Колумб понятия не имел, где найдет землю. Как, кстати, и Ницше, который делал броские заявления о поездке в Индию по следам Александра и Диониса. Учитывая его хроническую морскую болезнь, Ницше говорил просто о метафорическом путешествии к terra incognita внутреннего мира человека.
Его здоровье за зиму 1882/83 года сильно ухудшилось. Этому способствовало и то, что он в больших дозах принимал опиум, чтобы избавиться от бессонницы и приглушить эмоциональную боль «последней мучительной агонии» от потери Лу. В середине сентября он в поисках внимания написал письмо Лу и Рэ сразу, рассказывая, что принял огромную дозу опиума: «…Даже если я однажды, пойдя на поводу у аффекта, случайно лишу себя жизни – даже и тут не о чем особенно будет сожалеть…» [53][1]
Письма с упоминанием передозировки опиума и возможного самоубийства были также отправлены Овербеку и Петеру Гасту: «Дуло пистолета для меня сейчас – источник почти что приятных мыслей» [54]и т. д. [2] Его старые друзья давно знали, что возможность самоубийства всегда стоило рассматривать всерьез и что никакое вмешательство не сможет оказать влияния на исход.
Приехав в Геную, этот новый Колумб обнаружил, что пансион, который так ему нравился, переполнен, поэтому он устроился в Рапалло, сняв небольшой дешевый номер на постоялом дворе. Однако на его творческое воображение это никак не повлияло. Аргонавт духа может считать себя Колумбом, отправляющимся в Америку, или Дионисом и Александром, путешествующими в Индию, и из Рапалло – этот городок заместил в его воображении и Геную, и Древнюю Грецию.
«Вообразите себе остров греческого архипелага с прихотливо разбросанными по нему лесами и горами, который по воле случая причалил однажды к материку и уже не может вернуться назад. Слева от меня открывается Генуэзский залив с маяком. В нем есть что-то греческое, несомненно; с другой стороны, нечто пиратское, внезапное, скрытое, опасное… Никогда я еще не проводил столько времени просто лежа на земле, в настоящей робинзоновской оторванности и забвении» [3]. Постоялый двор был чистым, но кухня – ужасной. Ему так и не подали ни куска приличного мяса.
Читать дальше