Вольфрам Айленбергер - Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

Даже Шлик откровенно удивлен. И прямо спрашивает Витгенштейна, не попадает ли он, отказавшись от идеи чистой логической формы как фундамента, прямиком назад, в то крайне противоречивое гнездо основных вопросов, над которыми бился еще Кант в своей «Критике чистого разума».

Прорыв в бесконечность, в вечность – на какой основе его можно понять: опыта или формы, решения или закона? Как обстоит дело с ролью человеческого языка внутри этого процесса? И действительно ли при этом дело только в языке? Как описать структуру опыта, лежащего в основании всякого смысла, и какими методами – физико-экспериментальными, феноменологически варьирующимися, повседневно-описательными? Какие существуют критерии для недвусмысленного разделения иллюзий и действительности, смысла и бессмыслицы? И какую роль при этом играет время, как физически измеримое, конкретно пережитое, вспоминающе-наверстывающее? Словно в дурмане, Витгенштейн в течение 1929 года заполняет несколько блокнотов мыслями, которые словно кругами ходят вокруг этих давосских вопросов. Они доминируют и в дискуссиях с его спарринг-партнерами Рамсеем и Муром, Шликом и Вайсманом. В обсуждении этих чрезвычайно динамичных, ежедневно меняющихся тезисов друзья Витгенштейна выказывают всё большее раздражение – и усталость.

Глубокое общественное замешательство вернувшийся бог вызвал, помимо прочего, своими выступлениями в кругу кембриджских «апостолов» и вольно с ними связанной группе Блумсбери, сложившейся вокруг супругов Леонарда и Вирджинии Вулф. Скорее всего, Людвиг и в 1912 году был несколько special [361] Здесь: странный ( англ. ). . Но возвращенец 1929 года окончательно принимает в этом окружении роли либо неугомонного доминантного спорщика, либо ворчливого зануды. Начать с того, что он испытывает мучительные проблемы в общении с женщинами. Как сосед за столом он не способен ни на что, кроме пустых банальностей. Not so amusing [362] Не очень-то забавно ( англ. ). .

Хотя они неоднократно встречаются в доме Кейнсов, до разговора с Вирджинией Вулф так и не доходит. К сожалению. Для обоих. Но, по крайней мере, в вопросах коммунизма и конкретной общественной действительности у него появляется новый вдохновляющий друг, вселяющий в него вдохновение. Это итальянский экономист Пьеро Сраффа. Убежденный социалист и близкий друг Антонио Грамши, Сраффа в 1928 году был вынужден бежать из муссолиниевской Италии. Благодаря поддержке Кейнса в Кембридже он обретает новый дом для своей науки. На этом этапе именно резкая манера спора и дерзость Сраффы продуктивно стимулируют Витгенштейна. Когда Витгенштейн в очередной раз настаивает в разговоре, что наделенное смыслом высказывание и то, что оно описывает как состояние мира, должны иметь одну и ту же логическую форму, Сраффа реагирует чисто итальянским жестом. Прикладывает к подбородку кончики пальцев и спрашивает: «А какая логическая форма у этого?» [363] Цит. по: Monk, R. (1991). S. 261. См.: Монк Р. Людвиг Витгенштейн. Долг гения. С. 270–271. Если сравнивать с Беньямином, то, с точки зрения философского влияния, Сраффа для Витгенштейна – нечто вроде Неаполя и Брехта одновременно. Он заземляет свое мышление об основах языка, подводит его ближе к конкретным контекстам, открывает перспективы многообразно переплетенных и перекрученных способов человеческого обращения со знаками. В предисловии к своему второму детищу, «Философским исследованиям», Витгенштейн настоятельно подчеркивает, что обязан ему, Сраффе, «наиболее последовательными идеями этого сочинения».

Итак, у человека имеется лишь одна по-настоящему первичная знаковая система – естественный повседневный язык. Прорыв «Философских исследований» заключается в их стремлении разъяснить понимание внутреннего многообразия и контекстуальных связей конкретного языка. Ведь с ним-то – по меньшей мере, с философской точки зрения – всё в полном порядке, ведь он не вызывает вопросов. При условии, конечно, что ты в состоянии составить как можно более ясную, обозримую картину всех видов и способов его символизации.

Допущение, что имеется нечто такое, как чисто философские проблемы, с этой точки зрения не что иное, как результат путаницы, «зачаровывания рассудка посредством языка» [364] WA. Bd. 1, PU 109. S. 299. См.: Витгенштейн Л. Философские исследования. § 109. С. 81. , по выражению Витгенштейна. Философский процесс выяснения или исцеления должен, поэтому, принимать форму постоянного, терпеливого распутывания, выявления и диагностирования возникающей путаницы. Главный метод – припомнить, в каких контекстах и какие слова применялись действительно осмысленно. Труд философа состоит в подборе припоминаний, осуществляемом с особой целью [365] WA. Bd. 1. § 127. См.: WA. Bd. 1, PU 109. S. 127. С. 85. . С целью достижения освобождающей ясности относительно подлинной роли и значения слов в нашей жизни. Но истинное их значение находится и проявляется лишь в конкретном, корректном, а стало быть, смыслоукорененном использовании: «Значение слова – это его употребление в языке» [366] WA. Bd. 1. § 127. См.: WA. Bd. 1, PU 109. S. 262. См.: Там же. § 43. С. 43. .