Вольфрам Айленбергер - Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

Так он всего несколькими днями ранее – и в давно уже привычном для всех тоне – писал вновь обретенному другу Бертрану Расселу, в то время – вполне официальному руководителю его диссертации. И настоятельно просил его приехать. Как выяснилось на месте – тщетно.

Доклад, прочитанный Витгенштейном 14 июля 1929 года, останется единственным публичным выступлением за всю его академическую карьеру, а сам текст – единственной «научной публикацией» в его жизни. В точности как Хайдеггер, он ни во что не ставит подобные конференции и доклады. Ни в мышлении, ни в политике он не желает иметь отношения ни к манифестам, ни к самозваным движениям, а тем более к школам. В Вене под руководством Фридриха Вайсмана как раз готовятся выпустить в честь Морица Шлика юбилейный сборник под названием «Научное восприятие мира. Венский кружок». Витгенштейн тоже мог бы что-нибудь для него написать. Вайсман осторожно спрашивает. Неудачная идея:

Именно потому, что Шлик человек незаурядный, он заслуживает того, чтобы люди с «добрыми намерениями» остерегались выставлять на посмешище своей высокопарной болтовней его самого и представляемую им Венскую школу. Если я говорю «высокопарная болтовня», то имею в виду все виды самодовольного позерства. «Отказ от метафизики»! Будто это нечто новое. То, что делает Венская школа, она должна показать , а не сказать . ‹…› Произведение должно хвалить мастера [359] WA. Bd. 3. S. 18. .

Показать, а не сказать. Это коренное различение Витгенштейн еще в 1919 году положил в основу своего великого «Трактата». И важность этого различения по-прежнему казалась ему неоспоримой. Однако многие другие тезисы его «Трактата» по прошествии всего лишь полугода с момента возвращения в Кембридж стали вызывать у него серьезные сомнения. Видимо, не все «проблемы в существенном отношении окончательно решены». Ни им самим, ни другими.

Особенно сомнительным кажется теперь Витгенштейну некогда важнейшее допущение «Трактата», что наделенное смыслом суждение есть картина реальности . Отражают ли все наделенные смыслом суждения возможное состояние мира? Как быть, например, с суждением вроде «Ряд натуральных чисел бесконечен»? По видимости оно наделено смыслом, по видимости нетривиально, по видимости истинно. Но существует ли представимое состояние мира, которое реально показывает истинность этого суждения? И вообще, представимо ли конкретно для конечных существ такое состояние бесконечности? И если да, то что означает в этой связи «представимо»? Представимо ли существование бесконечно длинного ряда натуральных чисел точно так же, как, например, существование бесконечно длинной веревки? Или «представимо» в ином смысле? Или же оно скорее «бесконечно» в другом смысле? Серьезные вопросы – в первые кембриджские месяцы они не дают Витгенштейну буквально глаз сомкнуть. Не меньше мучает его и методический вопрос: как совладать с подобными же различиями в использовании таких слов, как «бесконечный» или «представимый», от которых, с точки зрения их осмысленного концептуального использования, зависит прямо-таки всё? Неужели и правда только выявив одну-единственную логически возможную основу субъектно-предикатной формы этих суждений? Нет , всё не может быть настолько просто, и летом 1929 года Витгенштейну это становится неоспоримо ясно. На этом этапе он отрекается от последней и единственной веры, на которой действительно держалась его картина мира в «Трактате»: веры в язык логики как в первичный язык нашей формы жизни.

Об этом центральном повороте в своем мышлении как о важном результате первых кембриджских месяцев 1929 года он вскоре сообщает Шлику и Вайсману. Для обоих новость весьма важная, ведь они как «логические эмпирики» существующего теперь официально «Венского кружка» еще больше, чем сам Витгенштейн, возлагали свои философские надежды на содержательное исследование исчерпывающего взаимодействия логического базового языка и экспериментально проконтролированного опыта. Но Витгенштейн окончательно избрал иное направление. И недвусмысленно извещает об этом:

Раньше я считал, что существуют повседневный язык, на котором мы все обычно говорим, и первичный язык, который выражает то, что мы действительно знаем, то есть феномены. ‹…› Теперь я хотел бы разъяснить, почему больше не придерживаюсь этой точки зрения. Я полагаю, что мы, по сути, имеем всего один язык, и это – наш обычный язык. Нам незачем изобретать новый язык или конструировать символику, ведь разговорный язык уже есть тот самый язык, при условии, что мы освободим его от неясностей, в нем содержащихся. Наш язык уже в полном порядке, если только ясно понимать, чтó он символизирует. Другие языки, отличные от обычных, тоже ценны ‹…› Например, для изображения отношений дедукции весьма полезна искусственная символика. ‹…› Но как только переходишь к рассмотрению действительного положения вещей, видишь, что эта символика весьма уступает нашему реальному языку. Разумеется, совершенно неверно говорить об одной субъектно-предикатной форме. На самом деле она не одна , их очень много [360] WA. Bd. 3. S. 44f. .