Виктор Визгин - Лица и сюжеты русской мысли

Увлекающий многих современных интеллектуалов археоавангардизм обладает одним притягательным свойством: способностью предоставлять простор для личных инициатив и особенностей каждого его представителя при одновременной общеконцептуальной общности своих социокультурных корней. Вне рамок семинара одним из его герольдов выступает у нас, например, Федор Гиренок. В материалах сборника археоавангардизм прослеживается главным образом как ощутимый предмет референции. О нем говорится, например, в работе О. М. Седых в связи с Флоренским. Имплицитное упоминание о нем мы находим и в рассмотренном нами программном тексте А. Н. Паршина. Но с особой музыкальной выразительностью его пафосом насыщен публикуемый в сборнике отрывок из книги В. И. Мартынова «Казус Vita nova» (с. 93–98). Ее автор глубоко убежден в том, что седая древность и будущее культуры неразрывно взаимосвязаны в событии «великого изменения», нас всех ожидающего, если нам дано избежать плачевного финала (с. 95).

Пафос радикальной революции, сочетаемый с подчеркнутым традиционализмом – вот как схематично можно представить археоавангардистскую установку. В. И. Мартынов как композитор и музыковед констатирует «конец эпохи композиторов», а заодно и «смерть музыки», причем в последнем суждении неслучайно слышится парафраз известного вердикта Ницше о Боге. Кстати, автор «Веселой науки» сам дал заразительный пример археоавангардистского сознания. Музыка оставила мир – вот нелегкая ситуация музыканта сегодня. Это, по Мартынову, симптом того, что грядет «радикальное и фундаментальное изменение», своего рода «новая неолитическая революция», которая, быть может, «уже совершается – просто мы этого не замечаем» (с. 94). Чем вызвано его ожидание, заявляющее о себе, можно сказать, с пророческой интонацией? Дело в том, что «современный мир действительно выгорает, будучи выжигаем обществом потребления». Это – онтологическое событие, ибо «потребление выжигает не только земной шар, но саму реальность» (с. 94). «Выжигание реальности» мыслится Мартыновым как связка системных кризисов – экологического, нравственного, культурного, социального, антропологического. Как песок сквозь пальцы, реальность уходит буквально в никуда. «Смерть музыки» означает, таким образом, метафизическую смерть.

Очевидно, это не может продолжаться «до бесконечности»: сознание надвигающегося онтологического нуля пробуждает волю к «великому изменению». Только оно одно, считает музыковед, способно вызвать к жизни великую культуру и «великое искусство» (с. 95). В этом устремления к «великой культуре» слышится другой футур-пассеист и музыкант-мыслитель – Фридрих Ницше. Ведь он писал не только по сути дела о том же, о чем пишет Мартынов в наши дни, но и в схожей тревожно-пророческой интонации. В таком музыкально воспринимаемом предвосхищении «мирового пожара» с провоцируемой им «великой неолитической революцией» поэтическим гидом Мартынова выступает Велимир Хлебников, а теоретическим – О. С. Семенов, его учитель (с. 95).

Каким же, по Семенову, будет спасительное искусство будущего? Оно, во-первых, будет религиозно-позитивным, т. е. «знающим, что есть Бог и что есть Бог»; во-вторых, классическим, т. е. «опирающимся на общезначимые моральные аксиомы и художественно-языковые нормы»; и, в-третьих, «народным», т. е. «не отталкивающим публику, но, напротив, идущим к ней» (с. 96). Но сам Мартынов радикализирует мысль своего учителя, говоря, что на смену современному искусству придет не просто новое искусство, очерченное в указанных характеристиках, а «новое сакральное пространство» как «пребывание в реальности» (с. 96). Иными словами, происходящее сейчас «выжигание реальности» должно смениться ее восстановлением, ибо, скажем мы, человек, оставаясь человеком, может жить лишь в «сакральном пространстве», в сакральном мире. Таким образом, у Мартынова речь идет о грядущем возвращении реальности, о реонтологизации нашего ныне «выжигаемого» мира.

Не является ли «движущей пружиной» таких умонастроений, «скрещивающих» древность с ультрасовременными опытами в уповании на радикально новую культуру в будущем, требование «антропосоразмерности» нашего мира? Мы можем выдвинуть такое предположение, опираясь на размышления О. М. Седых, сопоставившей Флоренского и Канта. Она, в частности, пишет, что у Флоренского «апология Птолемеевой модели не столько попытка отстоять геоцентризм, сколько средство обосновать антропоцентризм» (с. 160). Кстати, именно Флоренский во многом по-новому задал уже известную модель футур-пассеизма для русской философской традиции. Синергийная антропология Хоружего также укладывается в модель археоавангардизма. Решительный поворот к прошлому, к традиции делается не ради чистой любви к культурной архаике, а именно ради преображения и спасения современного человека, ради достижения «человекосоразмерности» мира, культуры и общества.