Акоп Назаретян - Нелинейное будущее

Палеонтологи обнаружили, что, хотя в прежних геологических эпохах жили неизвестные теперь животные и растения, но знакомые нам виды отсутствовали. Поскольку же Кювье категорически отрицал естественное видообразование, после его смерти верные ученики вынуждены были дополнить теорию катастроф «теорией творения»: Бог каждый раз создаёт новые виды взамен вымерших. Подлинные высоты изобретательности продемонстрировали английские богословы, которые в стремлении как-то согласовать результаты раскопок с библейским мировоззрением чуть ли не впервые в истории авраамических религий наделили Творца подобием чувства юмора. Оказывается, Он, создавая этот мир, разместил в недрах кости никогда не существовавших животных с целью испытать человеческую веру (не усомнятся ли в едином творении?).

Историки науки отмечают [Chaisson 2001], что в оригинале великой книги Ч. Дарвина «Происхождение видов» (1859) ни разу не использовано существительное «эволюция», и только в заключительном абзаце проскользнул глагол «эволюционировать». Однако собранные автором факты настолько обильны, выверены и так функционально выстроены, что эта книга ознаменовала перелом в сторону эволюционной картины мира: эмпирически фундированные естественнонаучные представления вошли в консонанс с оптимистическими установками массового сознания.
Правда, научные дискуссии по частным вопросам и идеологические споры затемнили главный недостаток теории Дарвина. Ламаркистская идея о выживании самых крупных и сильных особей легко опровергалась фактами палеонтологии (птеродактиль явно крупнее воробья), а компромисс, построенный на заимствованной у Спенсера категории «наиболее приспособленный» ( the fittest ), создавал порочный круг: условием выживания объявлялась приспособленность, а критерием приспособленности – выживание. Но этот дисквалифицирующий порок был обнаружен только к середине ХХ века, когда в философской методологии успело сформироваться представление о «фальсифицируемости» как критерии научности (хотя ещё раньше Л. фон Берталанфи с сарказмом отметил, что у теории Дарвина масса достоинств и только один недостаток – её совершенно невозможно опровергнуть). В XIX веке дарвиновская модель происхождения видов путём естественного отбора казалась последним или, по крайней мере, предпоследним этажом в здании биологического эволюционизма.
Теперь одни только физики сохраняли приверженность традиционному архетипу наклонной линии, поскольку термодинамическая стрела времени определённо направлена в сторону разрушения и хаоса. А. Эддингтон писал, что, если «ваша излюбленная теория вселенной» противоречит любым известным уравнениям или экспериментальным фактам, то с этим ещё можно будет разобраться. «Но если окажется, что ваша теория противоречит второму закону термодинамики, я не смогу хоть как-то обнадёжить вас; ей останется лишь пасть в глубочайшем позоре» [Eddington 1948, p.74].
Так во второй половине XIX века обозначился глубокий парадокс, который мы подробнее рассмотрим в гл. 1.2.1. Но пока естествоиспытатели ломали копья, в социальной науке и в обыденном сознании европейцев укреплялась картина истории как линейного, ступенчатого или спиралевидного восхождения от тёмного прошлого к светлому будущему, «от меньшего счастья к большему счастью» (Дж. Бентам). В 1910 году двухмиллионным тиражом разошёлся и был переведён на 25 языков бестселлер английского экономиста Н. Анджела «Великая иллюзия». Будущий лауреат Нобелевской премии мира убедительно доказал, что войны в Европе далее невозможны, ибо, в силу теснейшей взаимосвязанности национальных систем производства и потребления, разрушение одной из них автоматически обвалит остальные, а в том, что подоплёку военных конфликтов составляют экономические мотивы, мало кто сомневался. Зазвучал лозунг «Соединённых Штатов Европы», образование которых обеспечит гражданам этой части света, а в перспективе и всему человечеству вечный мир. Революционеры коммунистического толка (В.И. Ленин и др.) добавляли к лучезарной картине будущего бесконфликтного общества только один штрих: для этого необходим «последний и решительный бой», который обеспечит повсеместную диктатуру пролетариата и обобществление собственности.
Итак, традиционные архетипы исторического времени, а равно и местечковые «истории», как казалось, окончательно уступили место картине прогрессирующей общечеловеческой Истории со стремительно приближающимся светлым будущим. При этом История – по крайней мере, за последние три тысячи лет – была сведена едва ли не исключительно к событиям в Западной Европе, а «мировая периферия» вовлекалась в неё по мере соприкосновения с «цивилизованными» странами. Разве не ясна отсюда благородная миссия европейских колонизаторов во всех мировых закоулках? И разве жизни миллионов неразумных туземцев, отстаивающих свои варварские традиции, не являются приемлемой платой за приобщение к столбовой дороге «от худшего к лучшему»?..