Константин Пигров - Бытие и возраст. Монография в диалогах

К.П.: Образ «наращивания пьедестала» напоминает нам о термитниках. Мой сын, которому уже было за тридцать, как-то сказал: «Отец, ты заметил, что те, кому больше тридцати, уже мертвы? Они только по видимости живые». Этот критический (и самокритический!) пафос существует на уровне мифологии. Ведь тогда всё общество можно разделить на две части: те, кому до тридцати лет, и те, кто уже мертвы.

А. С.: Это деление вряд ли хронологическое, скорее здесь имеет место некая детекция детальности. Вот локация вампира: он смотрит, где есть ещё живое, теплая кровь, и идёт туда, потому что там витальность, сгусток жизни. Если кто-то уже находится на этой стороне, то сработают локаторы, и вампир такого не тронет. Его не интересует консервированное, мертвечина, его интересует только максимизация присутствия. Также и здесь: у каждого из нас есть внутренние локаторы, которые безотносительно к физическому возрасту дают информацию, в какой степени человек жив.

К.П.: Я бы хотел вернуться к образу Давидика. Там ведь присутствовал ещё один персонаж, а именно поэт Иван Жданов. Ведь он как раз выступал с позиций далеко зашедшей экзистенциальной онкологии.

А. С.: Но он же, напротив, отверг все условности, проявил максимальную подлинность…

К.П.: Ну а если это расценивать как проявление такого рода жизни, как у поэта И. Жданова, если это как раз одна из составляющих тем взрослости? Некая уравновешивающая структура вместо рыбалки, вместо пьянства, адюльтера… вместо того, что Г. Маркузе назвал «большим отказом» 69. Во взрослости вообще на горизонте всегда мерцает идея большого отказа. Отказа от привязанностей, привычек, любимой работы, семьи, привычного образа жизни, наконец, от жизни вообще. Кстати, здесь кроется и идея бунта 1968 г. Ведь там молодежь возглавляли довольно пожилые люди, они звали молодёжь на баррикады. Но они пытались, в сущности, трогательно скрыть свой возраст. Каким образом? В конце 60-х была мода: рубаха, расстегнутая до пупка, и они сбривали седые волосы на груди, чтобы казаться моложе.

Эта игра в большой отказ, который отличен от малого. Отказаться от привычных домашних тапочек и купить новые – это «малый отказ». Домашние тапочки… Если это символ стереотипа, то выбросить старые тапочки и купить новые; это «малый отказ». А вот выбросить тапочки вообще и ходить в ботинках – это «большой отказ». Александр Куприянович метко оценил двойную жизнь – её мало, нужна тройная. Всякий шпион рано или поздно превращается в двойного и тройного шпиона. Во время Карибского кризиса советский полковник Олег Пеньковский как будто бы выдал американцам, что наши ракеты не так уж и опасны (и этим сообщением фактически спас мир 70). Наши секретные службы его «вычислили», судили и расстреляли. Но недавно в жёлтой прессе прошло сообщение, что всё было совсем не так. Он был двойным шпионом. И расстрелян он не был, а где-то мирно доживает свои дни под другим именем 71.

Итак, говоря о взрослости, мы тематизируем акме. Это вершина, рассвет, это зрелость. Здесь, с одной стороны, перед нами возраст забытого бытия, предстающий как своеобразное бесстрашие, которое даётся забытостью. Ведь как в детстве, так и в старости, где бытие только становится или соответственно заканчивается, люди сознательно или бессознательно, явно или скрыто, но всегда трагически помнят о начале и о конце. Зрелый, взрослый возраст, который имеет своё становление и исчезновение только на мерцающих горизонтах, может не помнить о бытии или не хочет о нём помнить. Правда, в моменты «кризиса зрелого возраста» вдруг совершенно неуместно взрослая жизнь в её кажущемся бесстрашии мучительно прерывается воспоминанием о бытии. Здесь происходит то, что Александр Куприянович назвал «явкой взрослого с повинной». Обычное время взрослого человека представляется бесконечным в своей повторяющейся цикличности, в скучноватой, а то и просто скучной, но уютной бесконечности. Кажется, что ритм дней и вечеров, праздников и буден, дней рождения и отпусков, командировок и шагов продвижения по службе – всё это будет длиться вечно. Детство уже забыто, о старости «не думается».

Таким образом, царство стереотипов – это акме (знаковое слово для всего сюжета зрелости). Создана даже наука акмеология – учение о взрослости. Но, на мой взгляд, книг по акмеологии читать не стоит.

А. С.: Согласен, они худшие даже среди книг по педагогике.

К.П.: Я бы вообще назвал акмеологию лженаукой, но боюсь, это будет комплимент. Добавлю несколько слов о педагогике. Конечно, проблема взрослости есть некий итог воспитания, то есть итог педагогики. И ведь тема воспитания в качестве своего критерия имеет именно тему взрослости. Это проникает и в рекламу. Например, реклама пива: «Вот это по-взрослому!» (или: «Это не по-детски»!), – поражает своей двусмысленностью. Разумеется, двойной смысл здесь присутствует. Но тема взрослости вообще есть тема разрешённости того, что запрещёно детям и что постыдно старикам. Взрослость – это тема сексуальности. Это возраст воспроизведения, постпубертатный период. Несколько лет назад на нашей кафедре М. Кожевникова защищала диссертацию, посвященную моделям образования в буддизме. Так вот в буддийском образовании, как и в любой традиционной системе, главной задачей оказывается преодоление детскости, инфантильности. Новоевропейская цивилизация не так однозначна, какими нам представляются традиционные цивилизации. Она тоже предполагает преодоление инфантильности, но всегда можно и даже необходимо оставить некие потаённые дверцы для ухода обратно в инфантильность. И это исходная база для творчества, поскольку творчество невозможно без моментов детского или подросткового состояния.