Анатолий Луначарский - Христианство или коммунизм (дипут)

К этому народное христианство прибавляло еще сильную жажду мести: оно представляло себе дело так, что все обнимутся и рабы и господа, одинаково сознавшие праведность нового божьего мира и обнявшись пойдут под триумфальную арку и установят рай; конечно, они себе представляли его, как страшный суд над своими господами. Есть например, краски в «книге любви» — евангелии, от которых можно содрогнуться, если принять их всерьез, ибо эта книга любви — евангелие беспрестанно повторяет, что грешники (там имеются многократные, многочисленные указания, что грешники — богатые, надмы- вавшиеся над бедными) пойдут во тьму кромешную, где скрежет зубовный, где червь не умирает, где огонь не погасает. В замечательном символическом рассказе в евангелии Луки мы нахо-

10

дим яркими красками написанную картину, как бедняк с лона Авраама смотрит на огненные муки богача и как безжалостная справедливость воспрещает положить хотя бы одну каплю воды на растрескавшиеся языки этих поджариваемых бывших членов господствовавшего класса. И целый ряд святых отцов в красочной форме говорят о внутреннем ликовании по поводу грядущих мук этих грешников. В писании Павла говорится; «прощай обижающему тебя, ты этим собираешь уголья на его голову». Вот своеобразная любовь! — «я тебя прощу, но подожди, — что еще выйдет в конце концов, когда тебе придется идти на суд». Нельзя, конечно, удивляться, что этому простонародному пролетарскому христианству присуще и чувство мести и радость по поводу того, что неприявшие их евангелие, не пожелавшие быть братьями, люди будут за это тяжко наказаны на веки вечные беспросветно и безнадежно. Вот — символика или миф об аде, как принимает его и нынешняя церковь: имеется страшная сила злобы, которая накопилась в течение долгого времени и принимая которую милосердый бог, милосердый для пролетариев, для смиренных, для юродивых, для убогих, будет беспощаден по отношению к врагам низшего класса.

Постепенно начавшие примыкать к пролетариату представители высших слоев понимали это дело несколько иначе; они считали, что царство божие заключается в освобождении от материи. Дело принимает характер идеалистически-духовный — освобождения душ из плена нашего тела. Такой именно характер мы находим у гностиков. На них мне останавливаться не приходится, так как мы говорим только о социалистическом христианстве. Итак, создался грозный, горячий и привлекательный миф. Люди, которые поверили в истинного бога, могут быть уверены, что скоро он придет судить людей страшным судом, по окончании которого взойдет звезда утренняя, претерпевший спасется, и начнется царство бедных во Христе. Этот миф осложнялся таким моментом, что, по существу говоря, то высоко-мощное божественное существо, которое придет установить праведный порядок на земле, уже приходило на землю, дало свое учение и кончило борьбу, но почему-то погибло бесславной тяжелой смертью и только при втором пришествии использует свою победу и установит действительный порядок. При этом среди пролетариев-хрнстиан тверда была вера, что это второе пришествие наступит не сегодня-завтра. Если мы спросим себя, из каких корней, кроме жажды спасения, кроме жажды помощи, вырос весь миф о сыне божием, «грядущем судить живым и мертвым», то мы увидим, что миф этот является только социальным приспособлением к нуждам пролетариата мифа о солнечном боге, который побеждает ночь, побеждает зиму и каждое утро или каждую весну устанавливает желанное царство света и тепла. С незапамятных времен — сначала в очень грубых, потом во все более утонченных формах — развертывался этот миф о боге, кото-

11

рый умирает и который воскресает, о боге, который одолевает злые силы и который всегда их побеждает. И вечный земледельческий кругооборот, вечное возвращение весны у целого ряда народов отражалось в повести о том, что миру присуще двойственное начало, что зло побеждает и царит некоторое время в мире для того, чтобы какой-то новый бог — в данном случае сын божий — пришел выполнить волю своего отца и т. д.

Бесчисленное количество мифов, сказок, верований и легенд нанизано на эту основную идею. Они до такой степени в течение тысячелетий варварского и дикарского существования человека, зависевшего полностью от времен года, слились с ним, сжились, что являлись долгое время настоящей основной почвой религиозного чувства. И вот, заброшенный пролетарий, который чувствовал себя в этом мире как бы погруженным во тьму ночную, как бы осужденным на долгую безрадостную голодную зиму, ждал этой звезды утренней, которая предвещает появление солнца, и настоящего дня правды. Все эти выражения, все эти метафоры, сравнивающие Христа с восходящим солнцем и светом, представляют собою прямые следы, прямые результаты того, что христианство было выводом социального истолкования религии света, социального истолкования, установленного именно особенностью положения пролетариата. Христианство не было религией какой-нибудь нации, обнимающей и угнетенных и правящих этой нации. Христианство сделалось религией бедных. Это было истинное открытие для юродивых, для непонятых, для последних из людей, этих последних, становящихся первыми. Весь этот миф был приспособлен к условиям социальной жизни, и эта ночная тьма, эта зимняя стужа заменена была не весенним переворотом в природе, а правдой, царящей среди людей,—заменена была революцией; но только эта революция не должна была созидаться руками самих пролетариев, они себе не верили,—а созидаться, так сказать, путем внешней интервенции.