Ольга Михайлова - Книжник [СИ]

— А ты… Насонова давно видела? — осторожно спросил он.

— Давно, он же в люди вышел, по симпозиумам мотается заграничным, печатается, лет пять назад я в журнале интервью с ним читала, нас он и не узнаёт теперь, — от речи Гаевской потянуло южнорусским говором и вульгарностью рынка. — Я и о тебе слышала, — странно брезгливо усмехнулась она, — книги пишешь. Но всё равно вы — никто, а этот подонок жирует.

Книжник понял, что Насонов или виделся с ней до смерти Вени, или просто не счёл нужным сказать об этом при встрече, но самое вероятное — просто забыл про это.

— Элла, Вениамин умер десять лет назад.

Глаза их, одинаково карие, теперь встретились. Повисло долгое мутное молчание.

— Что? — Гаевская побледнела, — как умер?

— Кажется, в две тысячи седьмом, если не ошибаюсь, летом. Рак кишечника. Я его в гробу не сразу узнал, — точно извиняясь, пробормотал Книжник, с изумлением глядя на Элеонору.

Глаза Гаевской вдруг увлажнились слезами, точнее, как-то взбухли влагой, но тут же и высохли. Губы сжались в узкую полоску. До неё медленно доходила мысль, что она целое десятилетие ненавидела и проклинала того, кому уже были безразличны любые проклятия.

— Ты был на похоронах? — наконец спросила она.

Книжник кивнул и пояснил, что попал туда случайно. Потом, невесть зачем, всё же спросил у Гаевской, скрывая недоумение.

— Ты все эти годы… помнила о нём? Ты, — Книжник едва не поперхнулся, — любила его?

Гаевская долго молчала, казалось, став меньше ростом, потом, с ненавистью взглянув на Парфианова, с трудом поднялась и, не дожидаясь заказа, который уже нёс Ашот, захромала к выходу. Ашот, растерянно глядя на уходящую даму, поставил на стол Книжника коктейль и ещё одну порцию Шардоне.

Книжник с удовольствием пригубил вино и посмотрел вслед Гаевской. Он, будучи немного не от мира сего, редко понимал причины женских поступков: это его просто не интересовало. Но сейчас шестым чувством безошибочно понял всё. У этой женщины не было благого настоящего, творящего и одухотворяющего, как у него. И все её мысли, вся горечь неудавшейся жизни, спрессовались на тех далёких днях. Она жила ими. Не прошлой любовью, нет. В её самолюбивом бытии не было настоящей любви, только жадность и похоть, и когда они обманули её, все чувства поглотила ненависть. Ненависть к Шелонскому, как не парадоксально, давала ей жить, поддерживала и укрепляла. Он же, сам того не желая, нанёс несчастной Гаевской последний удар: отнял у неё эту ненависть, последний костыль её изуроченного бытия.

Или она способна ненавидеть и покойника?

Впрочем, допив вино, Книжник уже забыл о Гаевской. Мысли снова заполонила идея, пришедшая в голову до этой встречи, но изменённая ею. Теперь он хотел поразмышлять о том, что так часто прикидывалось любовью, о том, что когда-то влекло его самого к этой женщине, о похоти. Это будет особый роман, решил он, роман запахов и звуков, роман искажённых чувств и кривых страстей. Впрочем, как это всегда бывает, в процессе написания роман утратил прямую связь с прототипами, вместил в себя множество иных, самых разных смыслов, и доставил самому Книжнику ни с чем не сравнимое удовольствие. Илларион наморщил нос, но дочитал до конца. Роман прочёл и Насонов, которому Книжник рассказал о встрече с Гаевской.

— Ты не говорил ей о смерти Шелонского?

— Нет, — покачал головой Насонов. — Я видел её лет пять назад, но про Веню ничего ей не сказал. Если бы она спросила…

— Боюсь, что я отнял у неё последний смысл жизни, — с досадой пробурчал Книжник.

— Брось, коемуждо по делом его.

Надо сказать, Насонов год от года становился все ригористичнее, а вот Книжник — всё мягче.

Насонов приехал вместе с семьёй, что делал ежегодно. Сыновья Алёшки был крестниками Адриана и, так как Алексей немало часов тратил на их воспитание, Шурик и Адриан были для своих лет совсем неглупыми мальчиками. Из разговоров с ними Адриан почерпнул немало интересных суждений, а мальчишки, прочтя его книги, часто задавали достаточно любопытные вопросы.

А вот Насонова сыновья порой расстраивали.

— Удивительно, — посетовал как-то он, угнездившись с Книжником в том самом винном подвальчике, где Книжник столкнулся с Гаевской, — когда твои дети считают тебя стариком, не понимающим новых реалий. Они, конечно, в чём-то правы, я и вправду не могу разобраться в этих новых гаджетах и прочей ерунде, но оказывается, Чуковский, сказавший, что в России надо жить долго, был куда правее, чем мне казалось. И Екклесиаст прав, когда говорил о том, что все возвращается на круги своя. Я его понял, потому что сам увидел эти круги. Это не метафора. Ты поднимаешься раз за разом выше и выше по закрученной спирали жизни, видишь пройденное, и не можешь не замечать, что на спиральных виражах внизу одна и та же расцветка. Кровавая революционная, серая застойная и жёлто-чёрная с нахохлившимся орлом, имперская. И ты видишь эти смены цветов. Мои ребята слушают Навального, и им кажется, что он — новое явление, а я-то вижу инструктора райкома комсомола. Вылитый же Антоша Шаронов, даром, что не голубой. Но мои сыновья никогда не видели инструкторов райкома, вот в чём беда.