Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн - Формы жизни

Витгенштейн, по мнению А. Ф. Грязнова, рассматривал психоанализ как своего рода языковую игру, таящую немало практических возможностей [Грязное 1991а: 18].

Один из учеников Витгенштейна и основателей метода лингвистической терапии Морис Лазерович интерпретировал терапевтические особенности философии позднего Витгенштейна как лечение старой философии методом философии обыденного языка:

Философская теория есть, в сущности, бессознательно сконструированный семантический обман. Лингвистический анализ, благодаря процессу, который может быть описан как семантическая размаскировка, проясняет то, что философ делает со словами, когда он выдвигает свою теорию и аргументирует в ее пользу (цит. по [Грязнов 1991: 20]).

По мнению же главного основоположника лингвистической терапии Джона Уиздома, философ, подвергающий анализу обыденный язык, сам изменяет свое сознание, как бы выздоравливает под его воздействием, подобно тому, как психоаналитик нередко сам выздоравливает, проводя сеанс психоанализа [Wisdom 1953] (см. также [Руднев 1994с]).

Однако и «витгенштейно-марксизм», и лингвафилософия стали уже достоянием истории философии. Наиболее важная лингвафилософская теория, которая берет начало в ФИ, это теория речевых актов Дж. Остина и Дж. Серля. Рассмотрим следующий фрагмент из ФИ:

268. Почему моя правая рука не может подарить деньги моей левой руке? — Моя правая рука может вложить их в левую. Моя правая может написать дарственную, а левая расписку. — Но по своим дальнейшим практическим последствиям это не было бы дарением. Если левая рука приняла деньги от правой и т. д., мы спросим: «Ну и что дальше?» [Витгенштейн 1994: 177].

Из подобных фрагментов и выросла теория речевых актов, которая, во-первых, рассматривает все предложения как часть реальности (один из главных тезисов ФИ) и, во-вторых, рассматривает, при каких условиях речевые акты (например, то же дарение) могут считаться успешными или неуспешными (понятие, заменившее понятие истинности и ложности). В отличие от лингватерапии и витгенштейномарксизма, теория речевых актов стала одним из мощнейших направлений аналитической философии, откуда черпает и теоретическая лингвистика, и логическая семантика.

Вообще, надо сказать, что ФИ стала библией не только послевоенной аналитической философии, но и всей лингвистически или аналитически ориентированной науки. И в этом смысле значение ФИ можно считать и выдающимся, и роковым, так как, пользуясь методологией позднего Витгенштейна, чрезвычайно легко построить теории всего что угодно, чем и занимались несколько поколений философов и критиков (см. об этом [Бартли: 254–255]). Однако это говорит и о поразительной универсальности этого выдающегося произведения позднего Витгенштейна.

На протяжении первых лет мировой войны 1939–1945 годов Витгенштейн, будучи в Кембридже, не находил себе места от того, что он не может найти себе никакой работы помимо академической. Шла война, Лондон бомбили немцы, и преподавать философию в этой ситуации казалось особенно бессмысленным.

Жизнь Витгенштейна переменилась, и он нашел примерно то, чего искал, благодаря родному брату Гилберта Райла, оксфордского философа, одного из основателей лингвистической философии, с которым он познакомился на конференции в Бирмингеме в 1938 году, а затем близко с ним дружил. Джон Райл был профессором физики в Кембридже, но во время войны, имея медицинское образование и авторитет, стал главным врачем в Гай-госпитале в Лондоне. В сентябре 1940 года Витгенштейн написал Джону Райлу письмо с просьбой встретиться с ним в госпитале. Райл, который не был прежде близко знаком с Витгенштейном, пригласил его на ланч, и Витгенштейн произвел на него глубокое впечатление. «Он один из самых знаменитых философов мира», — писал Райл жене, — «при этом он носит зеленую рубашку с открытым воротом и у него очень привлекательное лицо» [Monk 1990: 431]. Это удивление со стороны Джона Райла объясняется тем, что так же, как и Витгенштейн, он долгие годы преподавал в Кембридже и помнил его мертвящую атмосферу последних годов и важных, чопорных профессоров, совершенно не похожих на Витгенштейна. Отсюда мы можем сделать достаточно важный для нас вывод, что недовольство Кембриджем со стороны Витгенштейна, с жалобами, что там спертый воздух и т. д., нельзя целиком списывать на чувствительную эксцентричность самого Витгенштейна. А может быть, они с Джоном Райлом просто оказались родственными душами. Ведь обоих их никто не просил покидать профессорский пост и становиться одному врачом, другому — простым санитаром. Официально должность Витгенштейна в госпитале называлась «аптечный носильщик» (dispensary porter). Это означает, что в его обязанности входило разносить лекарства из больничной аптеки по палатам.