Игорь Гарин - Ницше

Я еще вернусь к отношениям Ницше с друзьями и женщинами, в том числе к периоду его увлечения Лу Саломе, кончившемуся, как можно было предвидеть, разрывом и бегством. Отъезд Ницше из Лейпцига после выяснения отношений с Лелей действительно напоминал паническое бегство. Остановившись проездом в Базеле у Овербеков, он поделился с ними историей предательств самых близких друзей [Лу и Пауля] и заключил: «Начинается полное одиночество…»

Ницше страдал, а страдания великих людей обладают свойством оборачиваться шедеврами. После разрыва с Лу таким шедевром стал его «Заратустра».

Ф. Ницше:

Я провел зиму 1882–1883 года в красивой бухте Рапалло, полукругом огибающей Ривьеру между мысом, соединяющим Портофино и Киавери. Здоровье мое оставляло желать лучшего. Зима была холодной, дождливой; в маленькой харчевне, расположенной настолько близко к морю, что шум волн мешал мне спать, я нашел приют, со всех точек зрения мало удовлетворительный. Кроме того, — и это пример моей максимы, что все решительное делается наперекор, — именно в продолжение этой зимы и в этой некомфортабельной обстановке родился мой «Заратустра». По утрам я взбирался по южной красивой гористой дороге, по направлению к Зоагли, между гирляндой елей, с великолепной панорамой моря. По вечерам, когда позволяло здоровье, я гулял, огибая бухту Санта Маргерита вплоть до Портофино. Здесь, на этих двух дорогах, мне пришло в голову начало «Заратустры», больше того, сам Заратустра, как художественный тип, явился мне.

Заратустрой Ницше как бы очищался от всего пережитого, сублимировал его в художественный образ, более того, жаждал обрести силы с помощью своего героя: «Я не хочу начинать жизнь сначала. Откуда взять силы на это? Создавая Сверхчеловека и устремляя на него свои взоры, слыша, как он говорит „ да “ жизни, я сам пробовал сказать да!»

Публикация «Заратустры» не обошлась без привычных казусов: издатель не торопился, откладывая тираж месяц за месяцем и отдавая предпочтение то гимнам для воскресных школ, то каким-то брошюрам. К щемящему одиночеству Ницше добавилось горькое ощущение отчаяния, ненужности, отверженности.

Как и все прежние книги Ницше, «Заратустру» ждала обструкция: даже немногие оставшиеся друзья о ней не говорили, критика пропустила ее мимо своего внимания, новый пророк оказался таким же безвестным, как и его создатель. Книга, которая по ожиданиям Ницше должна была взволновать литературный мир, не вызвала никакого интереса.

«На такой призыв, каким был мой „Заратустра“, призыв, вырвавшийся из глубины души, не услышать ни звука в ответ, ничего — ничего, кроме беззвучного, теперь уже тысячекратного одиночества, — в этом есть нечто ужасное, превышающее всякое понимание; от этого может погибнуть самый сильный человек, — так стонет он и прибавляет: — А я не из самых сильных. С тех пор мне кажется, будто я смертельно ранен».

Испытанная Ницше горечь явно наложила отпечаток на вторую часть поэмы, которую он писал в Энгадине. В уста Заратустры Ницше вкладывает слова «Ночной песни», приведенные выше. Сам Заратустра здесь совсем другой: отчаявшийся человек, испускающий поток жалоб.

Поистине, ясно понимаю я знамение и предостережение сна моего: учение мое в опасности, сорная трава хочет называться пшеницей!

Враги мои усилились и исказили образ учения моего, так что возлюбленные ученики мои устыдились даров, которые дал я им.

Потерял я друзей моих; настал час искать потерянных мною!

Ах, куда еще подняться мне с тоской моей! Со всех гор высматриваю я отцовские и материнские земли.

Но родины нигде не нашел я: в любом месте я не на месте и ни у одних ворот не задерживаюсь.

Чужды мне современники, предмет насмешки моей! А ведь недавно влекло меня к ним сердце мое. Изгнан я из отцовских и материнских земель.

Только одну страну люблю я — страну детей моих, еще не открытую, лежащую в дальних морях: пусть неустанно ищут ее корабли мои.

Поистине, друзья мои, хожу я среди людей, словно среди обломков и разрозненных частей человека!

Всего ужаснее для взора моего — видеть человека растерзанным и расчлененным, словно на бойне или на поле брани.

И когда убегает взор мой от настоящего к минувшему — всюду находит он одно и то же: обломки, и разрозненные части, и роковые случайности — но ни одного человека!

Хотя Одинокий Пилигрим бессознательно стремился к своей пещере, ему довелось познать горечь большого количества предательств и уходов. Если дешифровать «Заратустру» в контексте его личных переживаний, событий его личной жизни, то мы вычитаем очень много из того, что уходит вместе с жизнью, например следующее: «Они все говорят обо мне, собравшись вечером вокруг огня, но никто не думает обо мне! Это та новая тишина, которую я познал: их шум расстилает плащ над моими мыслями».