Вернер Хамахер: Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию

Тем самым структуру «для / за», свойственную языку, нужно понимать как минимум в четырех смыслах: она говорит за другого в смысле субституции и действует как местоблюститель и викариат этого другого. Поэтому язык – субститут всегда только в той степени, в которой он говорит в пользу этого другого, заступает на его место и стоит там даже тогда, когда держит другого на расстоянии, вытесняет или исключает его. Как речь в пользу и защиту другого он всегда уже на пути к нему, на его сторону, и потому – движение трансценденции к другому. Выхождение в «для / за» языка должно, однако, переходить и к тому, что нельзя высказать ни как позитивный факт, ни как данное слово или хотя бы как слово, которого можно ждать, к тому, что держится своей далекой от языка, но, наверное, открытой языку инаковости; это выхождение должно вести в вакантное пространство и иметь значение помимо всех, с кем говорят, для того, с кем не говорят и с кем, возможно, говорить вообще нельзя; это выхождение должно всегда существовать и для-никого-и-ничего как такое движение за пределы языка, как такая эксценденция – в его (языка) «извечание». Без этих четырех черт своего «для / за» язык, наверное, мог бы в пределах заранее – но как и кем? – начертанного поля давать имена и составлять высказывания, но не мог бы ни осваивать поле того, к чему можно обратиться, ни соответствовать инаковости, непрограммируемости будущего у того, к чему он обращается, ни той возможности, что обратиться к нему окажется невозможно. Только в этом четверояком смысле «для / за» – это слово для языка, который не просто регистрирует и сообщает что-то уже имеющееся, но остается открытым для различия и истории и обращен – и в себе самом тоже – к тому, что не может быть постигнуто ни одним словом ни одного языка.

Если «для / за» структурирует все движение языка и движение каждого из его элементов, то так, как движение филии, которая стремится к другому, в сторону другого и даже по ту его сторону. Как «для / за» говорит за целое и за все и именно потому само не может быть целым и всем и не может принадлежать к целому, так же и филия движется по самому краю и даже за краем того, к чему она стремится. «Для / за», филия – движение филологии в языке. Оно, по выражению Шлегеля, «логический аффект», аффект языка к [für] другому языку и к чему-то иному, чем язык, склонность, влечение к нему или восхищение [furor], сдерживающие себя или уже в прыжке к нему; оно либо слишком стремительно, либо слишком медлительно, но всегда – в движении на ту сторону. Оно относится к молитвенному миру хасидизма, как «идиот» Достоевского: не постигая его, а бессловесно и любовно касаясь лишь края: «Мышкин / целует Баал Шему / подол облачения- / молитвы». Этот поцелуй – жест филологии [108] Следует заметить, что изображенный в этих стихах христианин, целующий «подол облачения- / молитвы» хасидского раввина из «Легенды о Баал Шеме» Мартина Бубера, может быть реминисценцией известного замечания Кафки, в котором он, после размышлений об упущенном [Versäumtes, здесь это слово подчеркивается из-за этимологической связи с «Saum», «подол»], пишет: «Меня не вводила в жизнь, как Кьеркегора, рука христианства, хоть уже и тяжело опустившаяся, и я не смог ухватиться за кончик ускользающего еврейского молитвенного облачения, как это сделали сионисты. Я конец или начало». [Примечание автора. <���Русский перевод Евгении Сергеевой цитаты из дневника Кафки немного изменен. – А.Г.> ] Kafka 98. . Она касается «подола», предела, самого внешнего края, но не края самодостаточной мысли, а края «молитвы» [Andacht] – о другом, и «молитвы», которая и сама – только нечто внешнее, « об лачение»: «сама суть» филологии – это об [An]. Прежде чем дать определения своим предметам и вооружиться правилами эпистемической дисциплины, позволяющими холодно и сдержанно относиться к этим предметам, филология уже вступает в контакт – она и есть контакт – с этой вещью, языком, сотканным именно из таких контактов, касаний, аффектов, их подолов [Säume], промедлений на краю [Säumen] и упущений [Versäumnisse]. Она – речь в защиту речи, языка и его «за», молитва о мысли и о том «об», о котором в ней помышляется. Она – движение, которым движутся «в-другом» и «для-другого», которое, в противоход опыту «в-себе» и «для-себя» в гегелевском абсолютном знании, следует движению абсолютного языка и его освобождения от себя.

Едва ли иначе, чем фрагмент Рене Шара об огне [feu], текст Целана о «для / за» [Für] – это поэзия главным образом не поэтологическая, а филологическая. Стихотворение Целана пишет себя и описывает филологию как движение «об / в» и «для / за» – движение ad. Это не трансцендентальная филология, она не кодифицирует движение языка в целом и того, что в нем постигнуто; она пребывает не среди условий возможности законченной языковой тотальности, а следует предварительным условиям ее действия и ее действительности; она ткет [wirkt] подол той текстуры, из которой могло бы сплестись нечто цельное, и ткет целое – сочинение – как единый подол. Она не подчиняется установленным правилам языка, а вторгается в их порядок, переиначивая с помощью парономазии «отвечать» и превращая его в «извечать», и этим переиначиванием она дает слово не просто некой вариации, а изъятию слова. Она делает явным то, что каждое слово открыто для других слов и все слова – ни для какого. Она преподносит себя не как ведущая или рамочная дисциплина для всевозможных прочих, а как – всякий раз единственная в своем роде – практика, приводящая путем нарушения и уклонения от закона в сторону нулевой точки знания, к «точке индифферентности рефлексии», точке, где отказываются от всякого конвенционального прикрытия и оставлено притязание на то, чтобы подвести итог знанию, будь это даже знание знания. Она говорит за трансцендентальные формы насилия, языка, образа; но, поскольку, говоря за них, она сама говорит не формами и не соразмерно им, а говорит против, напротив них, «противоображает» и удерживается от подчинения им, она остается контра-трансцендентальной, об- / в- и за- / для-, ad -трансцендентальной филологией, призванной действовать в противовес любой предписанной трансцендентальной – и предшествовать любой запланированной – филологии. Она – абсолютная, критическая «форма» всех форм – их ослепление, как пишет Беньямин, – но сама она формы не сохраняет и не может быть определена никакой высшей формой. Если ее можно охарактеризовать как трансцендентальную филологию, то только, в соответствии со Шлегелевым определением поэзии, как прогрессивную , находящуюся всегда в пути и никогда не достигающую цели в тотальности всех условий порождения своих актов и правил. Как насилие «иссиливает», чтобы действовать, так же и эта филология не поступает (и уж тем более – перформативно), она ис-ступает . Она никогда не довольствуется лишь речевыми актами, в которых заново консолидируются конвенции для поступков, но и приводит в движение процесс со-ответствия / из-речения [Ent-sprechung], лишающий силы все конвенции. Таким образом, она деактивирует не только свои единичные акты, когда снабжает их оговоркой, что это лишь примерное представление о «разрабатываемых» предметах, темах и историях – такое приближение с давних пор принято ничтоже сумняшеся называть «интерпретацией», – но деактивирует и сами конвенции поступков, по которым сама же и действует [wirkt], подвергая их как исторические переменные последующим изменениям, трансформациям, а потому и упразднению: она действует и ткет текст [wirkt], сплетая формы с их же роспуском. Потому ее движение настолько же транс- формативно, насколько и ад- формативно и а- формативно. Как адвокатская практика она не может интересоваться обобщениями, не объясняя на их примере, что они говорят за сверх-общее, будь это даже сингулярность; и на примере тех индивидуальных феноменов, к которым обращается, она также должна всякий раз особенно подчеркивать то, в чем они действуют за нечто сверх-индивидуальное, будь это и нечто, сопротивляющееся обобщениям. В каждом ее жесте речь идет о «для / за» и «сверх того», и в каждом «для / за» – о его продолжении. Она – адвокат обесконечивания, будь то в сторону убывания или возрастания. За все и за ничто, она сама – больше , чем все и ничто. Только она допускает их, но оставляет открытыми другому и потому – возможности говорить за этого другого не тем же самым «для / за».