Вернер Хамахер: Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию

Слово Целана об «извечании» в «для / за» отвечает не только на размышления Беньямина о критике насилия и о понятии художественной критики в немецком романтизме, не только на «Идиота» Достоевского, хасидские предания и фрагменты Новалиса; оно вместе с тем отвечает на каждое слово своего собственного текста и в нем – на весь язык в целом. Оно говорит, лишь перемещая уже сказанное в новые контексты, отдавая таким образом трансформированные слова на волю простого говорения и продолжения разговора, создавая в своем «для / за» место для других значений, не тех, которые исходно имели в виду Беньямин, Достоевский и Новалис. Оно говорит за другие языки – языки возможных читателей, и, говоря против насилия слова в нем самом, говорит за нечто иное, чем язык. Филология, которой оно занимается, – это филология отвечания на другое и филология «извечания» в пользу другого другого. Ее «извечание» не предает язык умолканию, а высвобождает в структуре языка те черты, в которых она должна перестать быть только одним языком и языком только одного говорящего, чтобы стать языком для другого и потом опять для другого; в которых язык сам умолкает, чтобы открыть проход к другому языку для чего-то иного, чем он сам. Так можно описать одну из конститутивных, де-конститутивных черт каждого отвечающего и языка, способного взять на себя ответственность, каждого подчеркнуто филологического языка: он говорит за epoché языка, образов и их насилия и говорит из этой epoché , чтобы иметь возможность говорить за другое – и тем самым говорить вообще. «Для / за» – epoché языка. Оно делает язык пригодным для другого и потому – вообще для использования в качестве языка. Извечает в «для / за» – в «для» и «в пользу», от вечающим языку, которого еще нет и, возможно, никогда нет. Филология – это слово для такого «для / за».

Минимальный ответ на вопрос, что такое филологический вопрос, теперь можно сформулировать так: это любой вопрос, но особенно такой, который сам идет за движением вопрошания и выявляет в нем то, что выходит за пределы всякий раз данного языка. Филологический вопрос – это все то и именно то, что говорит за говорение и за продолжение говорения, за языки других и за нечто другое, чем языки, и – ad infinitum – дает слово языкам и самому себе. Он – те врата, то отверстие, то «для / за», которые позволяют языку произойти.

Такие врата существовали не всегда. Они могут захлопнуться, их можно перегородить, они могут рухнуть.

Еще раз: филология продолжает. Она продолжает и развертывает то, что ей уже предзадано с недостаточной определенностью, но определимо, и потому она должна всякий раз возвращаться к тому, от чего отделяется, значит, и к тому, от чего – как от предыстории – отделилось то, что ей было предзадано. В той мере, в какой филология – это продолжение и развертывание, она – повторение. Однако, прежде чем она сможет стать повторением уже данного слова или произведения, она должна быть повторением отдаления, на котором она воспринимает данное ей слово и дает ему ответ и на котором то слово само стало ответом на предшествовавшее ему или отсутствующее слово. Таким образом, филология – не просто развертывающееся повторение данного слова, она – не продолжение, а тем более – не исполнение заключенного в нем обещания; она прежде всего – повторение того отдаления, которое отделяет ее слово от каждого прежнего, а это прежнее – от слов его предшественников. Филология, при всей любви к языку, это в первую очередь неизменно повторяемый опыт отделения от него. Потому и возникает анти-филологический аффект. Он направлен против повторения боли от того, что нельзя остаться при том, что уже сказано и есть, но необходимо возвращаться к тому, что было при этом недосказано и что угрожает языковому существованию. Ведь в каждом слове филологии приходится сталкиваться с опасностью того, что это не то слово и, возможно, вообще не слово; в каждом значении – с угрозой того, что значение отличается от имевшегося в виду и что a limine может вообще им не быть. Поэтому в «исторически-филологических дисциплинах» едва ли есть более распространенная тенденция, чем склонность к возведению бесшовных объяснительных систем для защиты от этой опасности, систем, призванных предотвратить всякую утрату языка и намерения и всякого повторения этой потери, конститутивной для языка. Стоит филологии подчиниться одной из таких систем, она сразу становится оборудованием для противодействия именно тем разделениям, которым она сама обязана своим существованием. В таком случае она остается, за фасадом успокоительного красноречия немой делопроизводительницей языкового увечья.