Коллектив авторов - Идеи и числа. Основания и критерии оценки результативности философских и социогуманитарных исследований

Кроме того, здесь может сработать и еще одна функция оценки результативности, обсуждавшаяся выше: функция дисциплинарной техники и воспитательной меры. Если такие техники и меры и должны иметь место, то они очевидным образом должны быть встречными и взаимными, особенно в деле управления такими тонкими, интеллектуально обеспеченными и аналитически энерговооруженными машинами, как наука.

Есть здесь и важный этический момент. Известная максима: поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой. В этом плане было бы полезно, чтобы методики, обращаемые управляющими инстанциями на оценку результативности науки, коррелировались бы с методиками оценки результативности самих органов власти и управления.

Нисколько не недооценивая известной утопичности такого проекта, считаем все же полезным, чтобы такие инициативы настойчиво предлагались и реализовывались по мере сил самим научным сообществом. В конце концов, даже противодействие идеям и инициативной практике такого сотрудничества науки и власти может оказаться значимым политически, для выстраивания отношений и для апелляций к вышестоящим инстанциям.

Есть мнение, что наукой и культурой у нас давно не руководили, где-то с советских времен – и вот вдруг занялись, резко и вплотную. Не совсем так. Вожжи вполне не отпускали даже во времена разгула отъявленного либерализма. Разница лишь в том, что теперь, после слегка освежающей паузы, в это дело бросились, во-первых, как никогда активно, а во-вторых, с разного рода обоснованиями права руководить там, где сами руководящие лица авторитетами не являются. Суть позиции в том, что распределение ресурсов якобы автоматически возводит обычного чиновника в ранг политического эмиссара и даже идеолога. Все это чревато причинением вреда далеко не средней тяжести науке и обществу, а в итоге и самому государству: рано или поздно такая самодеятельность дискредитирует власть и лишний раз ссорит ее с интеллектуальной и творческой элитой.

Чтобы понять, где и в чем мы оказались, надо быстро оглянуться. Тем более, что ресурсоемкая наука и в светлом прошлом финансировалось властью.

Так, абсолютизм уже по своей метафизической природе должен был окружать себя людьми высшей интеллектуальной, творческой пробы, украшать правление открытиями и шедеврами. Даже темные, солдафонские времена оставляли после себя памятники творчества и знания. Помимо манифестации величия, не говоря об удовольствии для людей с мозгами и вкусом, в этом было подтверждение трансцендентальной легитимности: помазанника должны окружать «божественные» вещи – а значит, и люди, способности которых тоже не от мира сего. Дар философа и ученого в этом эскорте был особо ценен.

Демократии эти метафизические украшения не нужны, пародиям на нее – тем более. Наука и искусство разбежались из коридоров власти, освободив их для людей разной культуры. Адреса покровителей сменились, однако бизнес и фонды могут перехватывать меценатство, только если власть сама не заигрывает втихую с «богоданностью» и смиряется со своим бытовым предназначением. Тогда приватная благотворительность поощряется самим же государством, которое служит скорее техническим распорядителем, нежели покровителем наук и искусств, и уж точно не покушается на автономию, не вмешивается в кадровую политику творческих сообществ, в культурные стратегии и т. п. Надо понимать, что, списывая дары меценатства с налогооблагаемой базы, власть и с себя списывает миссию высокого покровительства, не говоря о прямом руководстве. А это не всем нравится. Списать с базы – то же самое, что напрямую отдать деньги, а с ними кран и сам руль. И это не просто приватная фанаберия: здесь отрабатывается самоощущение легитимности системы – политика!

У нас в этом плане некоторый микст. Пытаясь нащупать дополнительную легитимацию помимо формальной процедуры переизбрания, начальство гипнотизирует себя иллюзией всевластия. В проклятом прошлом суверен всесилен, потому что легитимен. Но произвол может становиться свидетельством и знаком легитимности де факто. Обычный распорядительный шаблон французского суверена: «Нам так угодно». Доказательством «права править» оказывается способность подавлять любые права, кроме своих, а свои – ничем не ограничивать. Когда схлопывается харизма, люди часто начинают с нарастающим усердием вести себя так, будто она есть и ее много – бог еще не умер, а нам уже все дозволено. «От псевдохаризматической легитимности к квазитрансцендентной» – примерно так это можно было бы описать в логике Макса Вебера.