Джозеф Кэмпбелл - Мифы для жизни

По мере наблюдения за ритуалами, перекликающимися то с древностью, то с современностью, я все больше думал об открытой природе человеческого разума, который может найти утешение в мистических играх, подобных этому подражанию перехода души с земли в небеса сквозь все семь сфер. За много лет до того в работах великого историка культуры Лео Фробениуса я натолкнулся на описание и обсуждение того, что он назвал «педевматикой», или педагогическими силами, посредством которых человек – несформировавшееся, неопределившееся животное, у которого спусковые механизмы нервной системы еще не стереотипированы, а открыты к запечатлению, – на протяжении всей истории взрослел и обретал определенную форму в лоне своей культуры. В самые ранние периоды, как и сегодня у примитивных народов, учителями человека были животные и растения. Позднее ими стали семь небесных сфер. У нашего несформировавшегося вида есть любопытная особенность: мы живем и формируем свои жизни под влиянием воображения. Мальчик, отождествивший себя с мустангом, несется галопом вниз по улице, обретя новые силы и новую индивидуальность. Дочь подражает матери, а сын – отцу.

В давно забытые нынче тысячелетия палеолитической Великой охоты, когда ближайшими соседями человека были животные самых разных видов, именно они были его учителями, собственной жизнью иллюстрирующими силу и сложность жизни. Члены племени брали себе звериные имена, а во время обрядов надевали маски зверей. А те, кто жил в окружении тропических джунглей, где зрелище природы состояло преимущественно из растений, наоборот, имитировали растительный мир. Как мы уже знаем, их базовый миф повествовал о боге, согласившемся или пожелавшем, чтобы тело его было убито, расчленено и зарыто в землю, дабы оттуда могли подняться съедобные растения для пропитания людей. В обрядах человеческих жертвоприношений, характерных для всех земледельческих культур, эта исходная мифологическая сцена имитировалась до отвращения буквально: в растительном мире жизнь казалась рождающейся напрямую из смерти, свежие зеленые ростки прорастали из разложившихся, значит, то же должно было происходить с человеком. Мертвые похоронены, чтобы родиться снова, и циклы растительного мира становятся образцами для мифов и ритуалов человечества.

В великий и очень важный период расцвета Месопотамии (ок. 3500 г. до н. э.), древнейшей цивилизации городов-государств, чарующий пример для подражания переместился с Земли, царства животных и растений, на небеса. Случилось это, когда жрецы-звездочеты обнаружили, что семь небесных тел – Солнце, Луна и пять видимых планет – перемещаются среди неподвижных созвездий с математической точностью и размеренностью. Новое видение относительно чудесного устройства Вселенной достигло предела в идее космического порядка, моментально ставшего небесным образцом для общественного строя на Земле: восседающий на престоле король, коронованный как Солнце или Луна, королева как богиня-планета Венера и высшие придворные в роли второстепенных светил. В легендарных дворцах христианской Византии еще в V–XIII веках императорский трон был окружен разнообразными символами рая: рычащими золотыми львами с поднятыми хвостами, щебечущими среди самоцветных деревьев птицами из драгоценных камней и металлов. И когда посол какого-либо племени варваров, которого только что провели по ослепительным мраморным коридорам с бесконечными рядами дворцовых стражников и огромными толпами нарядных военачальников и епископов, представал перед внушительной, неподвижной и безмолвной фигурой монарха, восседающего в солнечной короне на своем лучезарном престоле, гость тут же падал на колени в искреннем благоговении перед такой божественностью – и пока он лежал в прострации, скрытый от глаз хитроумный механизм возносил царский престол в воздух. Потрясенный посетитель поднимался наконец и вдруг видел, что монарх, успевший уже облачиться в совершенно новые одеяния, взирает на него сверху, словно сам Бог с усеянного звездами неба. В письмах к императору святой Кирилл Александрийский называет царя «Образом Божьим на Земле». Это, возможно, немного слишком, хотя по факту мало чем отличается от идеи, которую безмолвно выражают современные королевские дворы или папская месса.

Выходки такого рода до сих пор производят сильное впечатление, поскольку основаны на переносе в явь мифических образов из сновидений – человеческой плоти, церемониального наряда или архитектурной композиции, – порожденных не повседневными переживаниями, а теми глубинами души, которые ныне принято называть бессознательным. В силу своей неосознаваемой природы они вызывают у зрителя фантастический, иррациональный отклик. Вследствие этого характерной особенностью мифических сюжетов и образов, переведенных на язык ритуала, становится то, что они соединяют личность со сверхличностными целями и силами. Ученые, изучающие поведение животных, уже заметили, что в случаях, когда дело касается важнейших задач вида – например, при брачных играх и поединках за самку, – схемы стереотипного, ритуализированного поведения заставляют каждую отдельную особь действовать в соответствии с запрограммированным порядком, характерным для вида в целом. Сходным образом во всех сферах человеческого общения ритуальные процедуры лишают противников индивидуальных черт. Теперь их поведение – поступки уже не личности, но обобщенного представителя вида, общества, касты или профессии. Этим объясняется, например, обычай судей и других государственных служащих облачаться в особую форму: приступая к исполнению своих профессиональных обязанностей, они перестают быть индивидуальностями и превращаются в олицетворения принципов и законов общества. Даже в частном предпринимательстве есть свои принципы обмена и договоров, ведения торгов и выдвижения судебных исков – то есть общепризнанные ритуальные правила игры, хотя бы отчасти лишающие личной окраски нередкие столкновения интересов. Без подобных правил игры общество просто не смогло бы жить, поскольку никто не имел бы ни малейшего представления о том, как нужно поступать в тех или иных обстоятельствах. Больше того, именно благодаря правилам игры локального сообщества человеческие свойства любой личности превращаются из отвлеченных возможностей в одну-единственную реальную жизнь, жестко очерченную границами времени, пространства и характера.