Вадим Руднев - Винни Пух и философия обыденного языка

Стихотворение переведено в форме хокку, трехстишия 5+7+5 слогов. Такая форма отвечает медитативному настроению стихотворения. О принципах перевода стихов см. «Обоснование перевода».

Это стихотворение является во многом ключевым для понимания прагмасемантической проблематики ВП . Сопоставление-отождествление медведя с пчелой покоится на основе фонетического сравнения соответствующих слов в английском языке – bear (медведь) и bee (пчела). Можно предположить, что это сходство является также этимологическим, так как оба эти слова представляют собой звукоподражания: bear – тот, кто рычит; bee – тот, кто жужжит, гудит. В русском языке слово «пчела» по своему происхождению (от др. русск. «бъчела»), – по-видимому, того же корня и первоначального значения (того же корня слова «бык» и «букашка»). Помимо фонетико-этимологического сходства отождествление этих слов имеет логико-семантический и онтологический смысл – то, что можно назвать Парадоксом Пуха. В этом стихотворении утверждается, что (дословный перевод) «это очень забавная мысль, что, если бы Медведи были Пчелами, они бы строили свои гнезда на дне деревьев. И, таким образом (если бы Пчелы были Медведи), нам не нужно было бы карабкаться по всем этим лестницам». Понять это контрфактическое суждение можно только так: если бы медведи были пчелами, при этом оставаясь медведями, то есть продолжая любить мед и не умея летать, они бы строили свои гнезда внизу, и тогда пчелы, в свою очередь, поменявшись с медведями, сохранили бы и то, и другое качество. Получается, что медведи, ставши пчелами не забывают про то, что они все же медведи, и vice versa. В результате получаются два гибридных вида: Медведи-Пчелы и Пчелы-Медведи. Логически они тождественны, а прагматико-этиологически нет. Медведь, превратившийся в пчелу, – это медведь по происхождению, и наоборот. В соответствии с этой логикой, если бы медведь превратился в поросенка, он стал бы медведем-поросенком, то есть медведем по происхождению и по сути и поросенком по обличью, и наоборот. То есть он проявлял бы фундаментальные признаки поведения медведя (например, любил бы мед), но был бы подобно Поросенку трусливым. Это стихотворение переведено разностопным амфибрахием с чередованием двух 4-стопных строк с мужскими окончаниями и двух 3-стопных с женскими – сокращенно Ам 4433 ааББ. Этот размер в русской поэзии XX века ассоциируется с творчеством Анны Ахматовой («В тот год мы сошли друг от друга с ума…», «Одно, словно кем-то встревоженный гром…»). По воспоминаниям современников Ахматовой, она, придумывая стихотворение, гудела, как пчела .

Стихотворение переведено разностопным хореем 4343 АбАб, традиционным в русской поэзии размером колыбельной песни («Спи, младенец мой прекрасный, / Баюшки-баю…») [ Гаспаров 1983 ].

Заключительные слова рассказа пародируют элементы этиологического мифа – о происхождении имен [ Мелетинский 1976 ].

От звукоподражания hum – хмыкать.

В этом абзаце рефлексия над проблемой отсутствия самотождественности сочетается с перинатальной тематикой (см. также вступительную статью, раздел 6). По сути, глава посвящена вторичному переживанию своего рождения Пухом с целью снятия психологической травмы (для Пуха символом этой травмы является его тучность, которая ассоциируется с беременностью, – он наедается у Кролика и не может вылезти из норы. Соотнесенность тучности и беременности является, по Э. Фромму, универсальным символом [ Fromm 1951 ]. Дыра в земле, в которую Пух лезет головой вперед, олицетворяет материнское лоно, так же как и сама земля в мифологии отождествляется с материнским лоном (мать-сыра земля).

Здесь происходит игра на прагматических парадоксах и необходимых истинах. «Я здесь» – прагматически истинное высказывание, «Меня здесь нет» – прагматически ложное. Кролик, отрицая факт своего присутствия, самим фактом отрицания выдает свое присутствие.

Как уже говорилось выше (см. вступительную статью), Пух, который плохо разбирается в абстрактной лексике (не понимает длинных слов и косвенных речевых актов) и, напротив, очень силен в конкретной прагматической стихии речевой деятельности. Кажется тривиальным, что Пух понимает, что кто-то должен сказать «Никого». Но, вероятно, если бы сходный случай произошел с оторванным от речевой прагматики Сычом, то последний мог бы удовлетвориться ответом вроде: «Ах, никого. Ну тогда понятно. Приношу свои извинения!» Реалистичность Пуха ни в коей мере не противоречит его логико-прагматическим способностям: для того, чтобы утвердить ценность действительного мира, необходимо понять и оценить то, как могли бы обстоять дела в других положениях вещей (в других возможных мирах).