Фридрих Ницше - Песни Заратустры [сборник]

Ты нависла пеленой тумана,
Мрачная богиня, за окном.
Дыбились порывы урагана,
Шумом ливня заглушая гром.
Сумрак расстилался черной лавой,
Молнии пылали ярче дня,
И, колдунья, смертную отраву
Ты из тьмы варила и огня.
В час полночный, заперевшись дома,
Слушал я неумолимый вой
И следил, как ты секиру грома
Поднимаешь грозною рукой.
Я был в доме. Ты была снаружи.
Минул миг – и ты уже внутри
И под лязг сверкнувшего оружья,
Подойдя, промолвила: «Смотри!
Предо мной, воительницей вещей,
И герой испытывает страх.
По ночам верша свой труд зловещий,
Я невинных втаптываю в прах.
Факелы вошли в мои глазницы.
Под моей стопой дрожат гроба…
Ты – червяк. Твоя судьба – молиться
Ты – зола. Истлеть – твоя судьба!»

Шагает путник в поздний час
Средь тишины.
И лес, и склон в глуби души
Отражены.
Как хороши
И тьма, и тишь! Он ширит шаг,
Невесть куда бредя сквозь мрак.
Трель птицы слышится в ночи…
«Не надо, птица, замолчи!
Зачем ты мой смущаешь слух?
Я не могу быть к зову глух,
Но верный путь – один; меж двух
Блуждая, заплутал мой дух,
Маяк потух!»
Тут птица молвила в ответ:
«О, не тебе я шлю привет:
К себе зову
Подругу, чей крылатый след
Взмыл в синеву.
Мне без подружки счастья нет!
А ты здесь, путник, ни при чем.
Иди путем своим –
Ведь эта песня не о том,
Как, золотой мечтой влеком,
Брел пилигрим…»
Что ты наделала своим
Веселым пеньем: недвижим
Застыл, охвачен сладким сном,
Несчастный пилигрим!

Прости, о Меланхолия, певца
За то, что я покой твой нарушаю,
Морщины изможденного лица
В ладони прячу – и хвалы слагаю.
Как часто жаркой утренней порой
Мысль о тебе печаль мою врачует,
А жадный гриф летает надо мной,
Как будто вправду мертвечину чует.
Уймись, стервятник, – я пока не труп.
Сегодня пира у тебя не выйдет:
Еще слова с моих слетают губ,
Еще мои глаза глядят и видят;
Я не пронзаю ими небосклон,
Где в облачных волнах ныряют птицы:
Я вглубь смотрю, где вечный мрак и сон, –
И светом взора бездна озарится!
Как варвар перед идолом-божком,
Так я пред Меланхолией склонялся
Не раз, не два, и был ее рабом,
И вспоминал, и каялся, и клялся,
И радовался: вот летает гриф,
И радовался: гром трубит тревогу,
А ты, богиня, тайну тайн открыв,
Меня судила праведно и строго.
Гриф – твой урок, чтоб я полет постиг.
Гром – твой урок, чтоб я постиг пространство.
Мне объяснил безмолвный твой язык
Мою ничтожность и непостоянство.
Жизнь продолжает вечную игру:
Горит цветок, и расцветает пламя,
И бабочки слетаются к костру,
Смертельными прельстившись лепестками.
Есть жажда смерти – вот еще урок,
И в этой правде сомневаться надо ль?
Я – бабочка, я – пламя, я – цветок,
Стервятник в небе и под небом падаль!
Пою тебя – и нету слов нежней
На празднике, на самой светлой тризне
Во имя славы истинной твоей,
Во имя смерти и во имя жизни!
Богиня, не сочти моей виной,
Что этот гимн красотами не блещет:
Весь мир трепещет под твоей рукой,
Весь мир от взгляда твоего трепещет,
И сам я, содрогаясь, бормочу
В невольном страхе строчку за строкою.
Ни силы я, ни воли не хочу –
Пошли мне долю быть самим собою!

Как я люблю живое слово!
Оно, как мир, старо и ново,
Оно встречает нас кивком,
Оно пронзает нас клинком
И, даже оступаясь в грязь,
Нас веселит, развеселясь, –
Лишь становясь еще живей
В самой неловкости своей.
Оно, как человек, страдает,
Когда порой больным бывает,
Оно, испытывая страх,
Трепещет стоном на устах,
Когда слова мы губим сами,
Их подменяя словесами.
А мы их словоблудьем душим,
Мы мрак несем их светлым душам,
Забыв, что слово без души –
Лишь звук пустой в глухой тиши.
Когда грустим мы молчаливо –
Слова не слышимы, но живы,
А если ложь слетает с губ,
То фраза – склеп и слово – труп!

В спор вступают мудрецы,
Стоя на трибуне,
И летят во все концы
Слюни, слюни, слюни!
Нет души и смысла нет
В буре словопренья.
На любой вопрос – в ответ
Слюновыделенье.
Мне милее дураки!
Умный спор затея,
Разменяли на плевки
Мудрость грамотеи.
Будь хоть трижды мысль важна,
Не добьешься славы,
Если речь твоя – влажна,
А слова – слюнявы.

Он умер, похоронен и забыт.
Во мху, среди седых камней, могила,
Которую никто не посетит.
Как жизнь, ему известность изменила.
И публика. И лаврами увит,
По прихоти злорадного зоила,
Комедиант ничтожный и негодный,
Но всем угодный, потому что модный.
Подмостки опустели. Тишина
Глаголет, что идет другое действо.
В Британии гражданская война,
В Британии убийство и злодейство,
Престол повержен, Вера сметена,
В парламенте сплошное лицедейство,
А сами лицедеи сочтены
Посланцами из царства Сатаны.
В крови и смуте стих последний стих,
Донесшийся из века золотого,
Когда британцы чтили не святых,
А тех, чье чудодейственное слово
В священный трепет повергало их,
Когда, отплыв от берега родного,
Искали славы, доблести и злата,
Когда стеной стояли брат за брата.
Но тот, кому дано узреть вершины
Не снизу вверх, а вровень с их красой,
Но тот, чьи думы внутренне едины
С высокою шекспировской строкой,
Но Гаррик устремляет взор орлиный –
Поверх того, что признано толпой, –
На чудом не истлевшие страницы –
И чудо в мире заново родится!
И как, покуда мир лежит в тумане,
Зарю уже приветствуют холмы,
Британского величия дыханье
Почуяли германские умы:
Явился Гердер, песни и преданья,
Явился Лессинг, и явились мы:
И гения свободное паренье
Нашло здесь отзвук, полный восхищенья.
Туман висит меж царством тьмы и света,
А сквозь него проходит путь лучей.
Удел и назначение поэта
Не мрак пронзить стрелой своих речей,
А мглу, туман, унылые тенета,
В которых увязает книгочей, –
И только луч, венчая землю с твердью,
Сверкает над забвением и смертью!
Все позабыто! Злоба и вражда,
Сплошное помрачнение рассудка,
Всеобщая – и страшная – нужда
Разят и безнаказанно, и жутко,
Поэтому трагедия чужда
Британским вкусам, непристойна
шутка, –
И государь на плахе обезглавлен,
Театр же – пошлым галлам
предоставлен.
Из Галлии вернулся Карл Второй,
А вслед за ним наехали актеры,
Но действо стало жалкою игрой,
Не увлажняя, а смущая взоры, –
Кривляются любовник и герой,
Вчерашние статисты и суфлеры, –
Театра нет, когда величья нет,
А есть придворный выморок и бред.
А он лежал в гробу, забытый всеми,
Забытый и оболганный лежал.
Вокруг шумело призрачное время,
Двусмысленный восславив идеал,
Король султаном был в своем гареме,
И одалиски жаждали похвал, –
Лишь лучшие – а их ничтожно мало, –
Лишь Вечность на Поэта уповала!