Макс Штирнер - Единственный и его собственность

Это перемещение с ограниченной точки зрения на более возвышенную выражается в следующих словах: нужно обра­щать свои взоры не на преходящее, а единственно на непрехо­дящее, не на временное, а на вечное, абсолютное божествен­ное, – на духовное.

Скоро убедились в том, что небезразлично, к чему чув­ствуешь влечение или чем занимаешься; тогда поняли, какую роль играет предмет влечения. Но возвышающийся над единич­ностью вещей предмет есть сущность вещей; более того – только сущность есть то, что мыслится о них, только оно познается мыслящим человеком. Поэтому не обращай свои взоры на вещи, а направляй свою мысль на сущность. «Блажен­ны не видящие, но все же верующие», то есть блаженны мыслящие, ибо они имеют дело с невидимым и верят в него. Однако объект мышления, который в течение веков представ­лялся существенным спорным пунктом, рано или поздно должен был превратиться в нечто, о чем «не стоит больше и говорить». В этом убедились, но тем не менее не переставали признавать важность и значение предмета, его абсолютную ценность, как будто для ребенка не самое существенное кукла, а для турка – Коран. Пока не мое «я» самое важное и существенное для меня, до тех пор безразлично, какой предмет я считаю наиболее «существенным», и только мое преступление по отношению к нему – более или менее крупное – имеет значение. Степень моей зависимости и преданности означает и степень моей подчиненности, степень греховности – меру моей особенности.

Наконец, нужно уметь «выбросить из головы» все – для того уже, чтобы можно было… уснуть. Ничто не должно нас занимать, чем мы сами себя не занимаем: честолюбец не может вырваться из своих честолюбивых планов, богобоязненный – из мыслей о Боге; гипноз и одержимость – близнецы.

Воплощать свою сущность или жить соответственно ее понятию, что у верующих в Бога значит жить «благочестиво», а у верующих в человечество значит жить «по-человечески», может пожелать лишь чувственный или греховный человек и лишь тогда, когда он имеет выбор между чувственным счастьем и блаженством покоя, когда он – «жалкий грешник». Христи­анин не что иное, как чувственный человек, который, зная, что такое святость, и сознавая, что он ее оскорбляет, видит в себе жалкого грешника; чувственность, сознаваемая как греховность, и вот христианское сознание, вот настоящий христи­анин. И если теперь не распространяются больше о «грехе» и «греховности», а вместо этого занимаются «эгоизмом», «себялюбием», «своекорыстием» и т. д., если дьявол превра­тился в не-человека или «эгоистического человека», – разве в этом не тот же христианин? Разве не осталась старая пропасть между добром и злом? Разве не ставится над нами судья – человек? Разве не осталось призвание – призвание сделаться «человеком»? Если это называют уже не призванием, а «зада­чей» или «долгом», то это совершенно правильное переимено­вание, ибо «человек» не представляет собой, как Бог, личное существо, которое может «призывать», но сущность дела с переменой названий не изменилась.

Каждый имеет то или иное отношение к объектам, и каждый относится к ним различно. Возьмем для примера ту книгу, к которой имели отношение миллионы людей в течение двух тысячелетий, – Библию. Чем она была для каждого из них? Только тем, что каждый из нее делал! Кто равнодушен к ней, для того она – ничто; кто употребляет ее в качестве талисмана, для того она имеет значение только волшебного средства; кто, как дитя, играет с нею, для того она не что иное, как игрушка, и т. д.

Но христианство требует, чтобы она обязательно была для всех одним и тем же, хотя бы священной книгой или «Священ­ным писанием». Это значит, что взгляды христианина должны быть взглядами всех других людей и что никто не должен относиться иначе к этому объекту. Этим разрушается своеоб­разность отношения к объектам и какой-нибудь один образ мыслей устанавливается как «истинный», «единственно ис­тинный». Вместе со свободой делать из Библии то, что я хочу из нее сделать, уничтожается и свобода действия вообще, и на ее место ставится обязательность одного определенного взгляда или суждения. Кто же выскажет суждение, что Библия – крупнейшая и долговечнейшая ошибка человечества, тот судит преступно.

В действительности же дитя, разрывающее Библию на клочки или играющее с нею, или инк, который прикладывает к ней ухо и с презрением отворачивается от нее, потому что она молчит, судит так же правильно о Библии, как и поп, восхваля­ющий в ней «Слово Божие», или критик, называющий ее творением рук человеческих. Ибо то, как мы обращаемся с вещами, дело нашего усмотрения, нашего произвола; мы пользуемся ими по нашему желанию, или, точнее, мы пользу­емся ими, как можем. О чем, собственно, кричат попы, когда видят, как Гегель и умозрительные теологи вкладывают в Библию умозрительное содержание? Именно о том, что они поступали с нею по своему желанию, или «произвольно» судили о ней.