Ролан Барт - Сад, Фурье, Лойола

8. Достаточно прочесть биографию маркиза после его произведений, чтобы убедиться, что кое-что из своих произведений он перенес в собственную жизнь — а не наоборот, во что хотело бы заставить нас верить мнимо научное литературоведение. «Скандалы» жизни Сада — это не «модели» аналогичных ситуаций, какие мы находим у него в романах. Реальные и придуманные сцены не находятся в отношении филиации; все они — всего лишь параллельные дупликации, более или менее сильные (сильнее в творчестве, чем в жизни), некоей отсутствующей, наполненной фигурами, но неартикулированной сцены, местом фигурации и артикуляции которой может быть лишь письмо: творчество и жизнь Сада пересекают эту сферу письма на равных.

9. Возвращаясь из Италии во Францию, Сад отправил из Неаполя в Ла Кост два больших ящика: второй, весящий шесть центнеров, плывет на тартане «Любезная Мария»; он содержит: «куски мрамора, камни, вазу или амфору для хранения греческих вин, пропитанных коралловым корнем, античные светильники, сосуды для благовоний — всё в духе греков и римлян, медали, идолов, необработанные камни и камни, обточенные извержением Везувия, прекрасную погребальную урну в целости и сохранности, этрусские вазы, резной кусок змеевика, кусок селитры сольфатары 4 , семь губок, коллекцию раковин, статуэтку маленького гермафродита и вазу для цветов… мраморную тарелку, украшенную всевозможными превосходно имитируемыми плодами, два шкафчика с везувийским мрамором, bouquerini или сарацинскую чашку, нож в неаполитанском стиле, ремни для связывания собак в упряжки, эстампы… книги: трактат о существовании Бога „Доказательства истинности религии“… альманах спектаклей, „Отвергнутую десятину“, военный альманах, „Галантную саксонку“, письма маркизы Помпадур… словарь рифм» (процитировано Lély, I, р. 568). Этот перечень товаров во всех отношениях достоин Бувара и Пекюше: нескольких эллипсисов, нескольких асиндетонов достаточно, чтобы прочесть здесь бравурный отрывок из Флобера. И все-таки этот список составлен не маркизом, хотя коллекцию составил он, и ее культурная разношерстность мчится впереди самой культуры, высмеивая культуру. Здесь два доказательства: того, что Сад был способен к барочной энергии, и того, что энергию письма он вкладывал в сами свои поступки.

10. У Сада было несколько молодых секретарей (Рейанн, младший Малатье или Ламалатье, Роллан, Лефевр, которого он ревновал и портрет которого проткнул перочинным ножиком), они составляют часть садовской игры в том, что служат ему и в делах письма, и в разврате.

11. Череда арестов Сада началась в 1763 г. (ему было двадцать три года) и закончилась вместе с его смертью в 1814 г. Это почти непрерывное содержание под стражей захватывает все последние годы Старого Режима, революционный кризис и Империю, словом, оно попадает и в грандиозные перемены, осуществленные Францией эпохи модерна. Поэтому легко обвинять — помимо весьма несходных режимов, заточавших маркиза, — некую высшую сущность, неизменную суть репрессий (правительство или государство), которая увидела в Саде симметричную сущность Имморализма и Подрыва: Сад был образцовым героем вечного конфликта: не столь слепые (впрочем, разве они не были буржуа?), Мишле и Гюго не без успеха могли прославлять в нем судьбу мученика Свободы. Против этого несложного образа следует напомнить, что аресты Сада были историческими, что они обрели смысл благодаря творящейся истории, и поскольку эта История была как раз историей общественных перемен, у заточения Сада имелись, по крайней мере, две последовательных и различных детерминации и, используя родовые понятия, две тюрьмы. Первая (Венсенн, Бастилия, вплоть до освобождения Сада в начале революции) не была связана с фактом правосудия. Хотя Сад и был осужден и приговорен к смерти парламентом Экса за содомию (марсельское дело), все-таки если он был арестован в 1777 г. на улице Жакоб после годов побегов и более или менее тайных возвращений в Ла Кост, то произошло это под воздействием письма об аресте без суда и следствия (король написал его по ходатайству президентши де Монтрёй); когда обвинение в содомии было снято, а приговор подвергнут кассации, Сад все же вернулся в тюрьму, так как письмо об аресте продолжало действовать независимо от кассации; если же он был освобожден, то причина здесь в том, что Учредительное Собрание отменило в 1790 г. письма об аресте без суда и следствия; стало быть, легко понять, что первая тюрьма Сада не имела никакого уголовного и даже морального значения; смысл этого заключения был, по существу, в том, чтобы сохранить честь семьи Сад-Монтрёй от выходок маркиза; в Саде различали либертенски настроенного индивида, которого следовало «содержать», и семейную сущность, которую спасали; контекст этого первого заточения является феодальным: главенствует здесь родовитость, а не нравы; король, раздатчик писем об аресте без суда и следствия, представляет собой здесь лишь передаточное звено дворянства. — Совершенно иной была вторая тюрьма Сада (с 1801 г. до смерти: Сент Пелажи, Бисетр и Шарантон); Семья исчезла, властвует буржуазное Государство, именно оно (а уже не осмотрительная теща) отправляет Сада в заточение (впрочем, приговоров было не больше, чем в первый раз) за написание нечестивых книг. Устанавливается смешение (при котором мы до сих пор живем) морали и политики. Это началось с революционного Трибунала (всегда фатальные санкции которого известны), который причислял к врагам народа «индивидов, стремящихся развращать нравы», это продолжилось в якобинском дискурсе («Он похваляется, — говорят о Саде, арестованном по подозрению, что поддерживает товарищеские отношения с секцией Пик, — тем, что был заточен в Бастилию при Старом Режиме за то, что выставлял напоказ свой патриотизм, а ведь он, безусловно, подвергся бы другому назидательному наказанию, если бы не принадлежал к дворянской касте»; иными словами, буржуазное равенство уже задним числом превратило его в аморального преступника; затем в дискурсе республиканском («„Жюстина“, — писал в 1799 г. один журналист, — является столь же опасным сочинением, как и роялистский журнал под названием „Несессер“, потому что если смелость основывает республики, то благие нравы их сохраняют; упадок благих нравов всегда влечет за собой падение империй»); и, наконец, в буржуазном дискурсе (Руайе-Коллар, Жюль Жанен и т. д.). Вторая тюрьма Сада (в которой он все еще сидит, потому что его книг нет в свободной продаже) — уже не дело защиты семьи, но дело всего государственного аппарата (правосудие, образование, печать, критика), который при дряхлении Церкви цензурирует нравы и регулирует производство литературной продукции. Первый арест Сада был сегрегативным (циничным); второй — уголовным, моральным (и продолжается); первый был основан на практике, второй — на идеологии; доказательство этому — в том, что для того, чтобы заточить Сада, понадобилось вторично мобилизовать философию субъекта, целиком основанную на норме и отклонении: за то, что Сад написал свои книги, он был заточен как безумец.