Ролан Барт - Сад, Фурье, Лойола

В сущности, сама инверсия полов, или, скорее, половых органов, регулируя садовскую экономию, влечет за собой переворачивание кастрации: там, где это есть, это надо убрать; но там, где этого нет — чтобы лелеять наслаждение, остающееся триумфально привязанным к этой нехватке, остается лишь наказать это место за пустоту, остается отрицать эту пустоту, не заполняя, а заграждая, зашивая ее. Зашивание представляет собой вторичную кастрацию, производимую при отсутствии пениса: по правде говоря, это наиболее зловредная из кастраций, ведь она уводит тело в преддверие рая, где господствует бесполость. Зашить означает, в конечном счете, переделать мир без покроя, отправить божественным образом раздробленное тело — раздробленность которого служит источником всего наслаждения у Сада — в отверженность тела гладкого и сплошного.

Гарантированный способ создать ужас — метонимия, орудие пострашнее пытки (отсюда важность для Садовской мебели низеньких столиков, на которых аксессуары пытки дожидаются жертв). Чтобы зашить жертву, пользовались «большой иглой, в ушко которой продета толстая вощеная красная нить». Чем дальше простирается синекдоха, тем больше инструмент детализируется по своим мелким элементам (цвет, воск), тем больше растет и запечатлевается ужас (если бы нам рассказали о фактуре нити, то это стало бы нестерпимым); ужас здесь углубляется своеобразным щадящим спокойствием, когда мало примечательный материал для зашивания остается присутствовать в орудии пытки.

У Сада мужчины-самцы (ебари, педерасты (drauques), лакеи, геркулесы) имеют совершенно второстепенное амплуа: не будучи ни жертвами, ни либертенами, они не досягают до языка (о них говорят очень мало, как раз из-за отнесения к соответствующему разряду) и почти не досягают до тела (сводящегося к количеству «разов», на которое они способны, и к емкостям спермы, которые они наполняют): мифологии мужественности нет. Именно дух придает ценность полу. Дух — это сразу и кипение в голове («Я вижу, как сперма сочится из его глаз»), и гарантия рентабельности, так как дух, ум повелевает, изобретает, облагораживает: «Милая моя, — говорю я ей, — ведь правда, что чем больше у нас ума, тем лучше мы наслаждаемся негой сладострастия?»

Садизм можно считать лишь грубым (вульгарным) содержанием садовского текста.

Когда маркиза де Сад попросила мужа-узника передать ей его грязное белье (зная маркизу, мы скажем: для какой иной цели, если не постирать?), Сад притворился, будто усматривает здесь совершенно иной, чисто садовский мотив: «Прелестное создание, вы хотите мое грязное белье, мое старое белье? А знаете ли вы, что оно — само олицетворение изысканности? Вы увидите, как я чувствую цену вещей. Послушайте, ангел мой, я страстно желаю удовлетворить вас за это, ибо вы знаете, что я уважаю вкусы и фантазии: сколь бы причудливыми они ни были, я нахожу их всех достойными уважения и потому, что мы им не хозяева, и потому, что самая диковинная и несуразная фантазия при должном анализе всегда восходит к принципу изысканности».

Разумеется, Сада можно читать, видя повсюду замысел насилия; но мы можем читать его (а это то, что он рекомендует нам) сообразно принципу изысканности. Садовская изысканность — не классовый продукт, не атрибут цивилизации и не культурный стиль. Это способность к анализу и возможность наслаждения: анализ и наслаждение объединяются ради невиданной в наших обществах экзальтации, которая тем самым, однако же, составляет наиболее чудовищную из утопий. Что касается насилия, оно следует коду, изношенному за тысячелетия истории человечества; а отвечать насилием на насилие означает пользоваться тем же кодом. Один лишь постулированный Садом принцип изысканности может образовать (когда изменятся устои Истории) абсолютно новый язык, неслыханную мутацию, призванную подорвать (не инвертировать, но, скорее, фрагментировать, плюрализировать, распылить) сам смысл наслаждения.

1. Вот этимологическая цепочка: Sade, Sado, Sadone, Sazo, Sauza (деревня Саз). В этой родословной в который уже раз утрачена дурная буква 1 . Чтобы образовать проклятое имя посредством ослепительной формулы (потому что этому имени удалось породить имя нарицательное), зеброобразное и хлещущее Z потерялось в пути, уступив место наиболее кроткому из зубных согласных 2 .