Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

Испанец, испанец до мозга костей, Мигель де Молинос, в своем Духовном руководителе, помогающем душе и направляющем ее по духовному пути для достижения совершенного созерцания и богатого сокровища внутреннего мира сказал (§175): «Тому, кто хочет преуспеть в мистическом познании, следует отрешиться и отказаться от пяти вещей: во-первых, от вещей сотворенных; во-вторых, от вещей временных; в-третьих, от самих даров Духа Святого; в-четвертых, от самого себя; и в-пятых, надо отрешиться от самого Бога». И добавляет, что «последнее является наиболее совершенным состоянием души, поскольку душа, отрешившись от самой себя, теряет себя в Боге, и только та душа, что себя потеряет, сумеет себя обрести». О да, Молинос - истинный испанец, и не менее испанским является это парадоксальное выражение квиетизма, а скорее - нигилизма, ведь в другом месте он сам говорит о самоуничтожении в Боге. Однако не менее, а может быть даже и еще более испанцами были иезуиты, которые с ним воевали, вполне законно возражая против небытия. Ведь религия не есть жажда самоуничтожения, напротив, она есть страстное желание всей полноты бытия, жажда жизни, а не жажда смерти. «Вечная религия, живущая в недрах человеческой души..., индивидуальное сновидение человеческого сердца, это культ его бытия, поклонение жизни», - говорит Флобер ( Par les champs et par le greves , VII).

Когда на заре Нового времени, в эпоху Возрождения, возрождается языческое религиозное чувство, оно принимает конкретную форму, выразившись в рыцарском идеале с его кодексами любви и чести. Но это было христианизированное язычество, язычество, принявшее крещение. «Женщина, прекрасная дама - donna - была божеством этих суровых сердец. В памятниках этой первоначальной эпохи, если поискать, всегда можно найти этот идеал женщины во всей его чистоте и всемогуществе: целая Вселенная была женщиной. На заре Нового времени так было в Германии, во Франции, в Провансе, Испании и Италии. В соответствии с этим образом изображалась история; троянцы и римляне походили на странствующих рыцарей, так же как и арабы-сарацины, турки, султан и Саладин... В этом вселенском братстве ангелы, святые, чудеса, рай, существовали в странном сочетании с фантастическими и сладострастными чертами восточного мира, и все это в крещении нареклось рыцарством». Так сказал недавно Франческо де Санктис ( Storia della letteratura italiana , II). По его словам, для людей той эпохи «даже в раю наслаждением влюбленного было созерцание своей дамы - Madonna , ~ и без своей дамы он не пожелал бы отправиться в рай'. Действительно, чем было рыцарство, которое позднее Сервантес, вознамерившись покончить с ним при помощи смеха, очистил и христианизировал в Дон Кихоте, если не поистине чудовищным религиозным гибридом язычества и христианства, Евангелием которого была, быть может, легенда о Тристане и Изольде? И разве не является кульминацией христианской религии мистиков - этих странствующих рыцарей, искателей божественного, - культ обожествленной женщины, культ Девы Матери? И что такое мариолатрия Святого Бонавентуры, этого трубадура Пресвятой Девы Марии? То была любовь к самому источнику жизни, любовь к тому, что спасает нас от смерти.

Но к концу Ренессанса от этой религии женщины перешли к религии науки; вожделение кончилось тем, что уже изначально содержалось в его глубинной основе: любопытством, страстным желанием вкусить от плода древа познания добра и зла. Вся Европа ринулась учиться в Болонский Университет. На смену рыцарству пришел платонизм, стремление разгадать тайну мира и жизни, но, в сущности, лишь для того, чтобы спасти жизнь, которую прежде хотели спасти посредством культа женщины. Человеческое сознание стремилось проникнуть в Универсальное Сознание, но, может быть, даже не отдавая себе в этом отчета, только лишь для того, чтобы спасти себя.

Дело в том, что мы чувствуем и воображаем себе Универсальное Сознание - и в этом чувстве и воображении проявляем свою религиозность - только для того, чтобы спасти каждое из наших индивидуальных сознаний. Почему?

Я должен еще раз повторить, что страстное желание бессмертия души, ее вечности, так или иначе присутствующее в нашем личном и индивидуальном сознании, является, так же как и страстное желание бытия Бога, сущностью религии. Одно без другого не существует, потому что, по сути дела, это одно и то же. Но как только мы предпринимаем попытку конкретизировать и рационализировать наше желание бессмертия, определить его для самих себя, возникает еще больше трудностей, чем при попытке рационализировать Бога.