Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

Таким образом, философия это не только логика, эстетика и этика, но и знание о трагедии жизни, рефлексия трагического чувства жизни. Очерк такой философии, с ее неизбежными про тиворечиями и внутренними антиномиями, это и есть то, на что я претендовал в этой книге. И читатель не должен упускать из виду, что я подверг операции самого себя; я занимался самохирургией, и обезболивающее заключалось в самой же операции. Удовольствие оперирующего скрашивало мне боль оперируемого,

Что же касается еще одного моего притязания, то оно состоит в том, что это философия испанская, и если итальянец открывает нормативную и универсальную ценность экономической ступени духа, то именно испанец должен утверждать, что эта ступень есть не что иное, как преддверие религиозной ступени, и что сущность нашей религии, нашего испанского католицизма, с необходимостью предполагает не науку, не искусство, и не мораль, но экономику вечного, или, иначе говоря, божественного; это было бы по-испански, говорю я и оставляю для другой работы - исторической - попытку хоть в какой-то мере обосновать такую позицию. Но хотя та внешняя традиция, которая пред- ставлена в исторических документах, и осталась пока за пределами моего исследования, разве сам я не испанец - и испанец, который никогда не отделял себя от Испании, - а следовательно, продукт испанской традиции, традиции живой, той, что передается в чувствах и идеях, которые снятся во сне, а не в текстах, которые спят?

Философия, заключенная в душе моего народа, представляется мне выражением внутренней трагедии, аналогичной той, что происходит в душе Дон Кихота, выражением борьбы между миром, как он есть, как он представлен нам разумом науки, и миром, каким мы хотим, чтобы он был, миром, соответствующим тому, что говорит о нем наша вера, наша религия. В этой философии и кроется причина того, что мы, в принципе, несводимы к Культуре, то есть не подчиняемся ей. Нет, Дон Кихот не подчиняется ни миру, ни его истине, ни науке, или логике, ни искусству, или эстетике, ни морали, или этике.

«Однако всем этим, - говорили мне не раз, - ты так или иначе добьешься только одного: подтолкнешь людей к самому безумному католицизму». И мне вменялось в вину, что я реакционер и даже иезуит. Допустим! Ну и что же?

Да, я знаю, это безумие - желать повернуть воды реки к ее истокам, конечно, тот, кто ищет лекарство от своих болезней в прошлом, - человек отсталый; но я знаю также и то, что всякий, кто сражается за какой-либо идеал, даже если он кажется идеалом прошлого, подталкивает мир к будущему, тогда как истинные реакционеры - это те, кто довольствуется настоящим. Всякая так называемая реставрация прошлого есть созидание будущего, и если это прошлое есть сон, нечто трудно постижимое..., то тем лучше. Ведь мы всегда идем в будущее; тот, кто идет, идет в будущее, даже если пускается в обратный путь. И кто знает, что лучше!...

Я чувствую, что во мне живет средневековая душа, и мне кажется, что душа моей родины средневековая; Испания поневоле пересекалась с Ренессансом, Реформой и Революцией, да, она училась у них, но не позволяла им коснуться души, храня духовное наследие тех времен, что зовутся темными. А кихотизм это и есть как раз самое безнадежное в борьбе Средних веков против Ренессанса, который из них вышел.

И если одни вменяют мне в вину служение делу католической реакции, то, наверное, другие, официальные католики... Но эти последние в Испании едва ли на что-то обращают внимание и едва ли заняты чем-либо, кроме своих собственных распрей и споров. А кроме того, бедняги слишком благоразумны!

Но дело в том, что моя задача - я бы сказал, моя миссия - подорвать слепую веру и тех, и других, и третьих: уверенность, с которой отрицают, уверенность, с которой уклоняются от решения, уверенность в своей вере; я должен сражаться со всеми, кто покорно подчиняется, будь то католицизму, рационализму или агностицизму, моя миссия - оживить всех беспокойных и страстных.

А это осуществимо? Но разве у Дон Кихота была уверенность в том, что цель его непосредственно осуществится? Навряд ли, по крайней мере, он не стал снова, на всякий случай, вторично наносить удары мечом по своему шлему. И многочисленные эпизоды его истории свидетельствуют о том, что сиюминутное достижение цели, которая состояла в реставрации странствующего рыцарства, не было для него главным. И какое это имело значение, если сам он вел жизнь странствующего рыцаря и, как странствующий рыцарь, обретал бессмертие? Он должен был предвидеть и фактически предвидел другое, более высокое осуществление этой своей цели, которое состояло в том, что его идеал обретал действительность в жизни всех тех, кто с благоговением читал о его подвигах.