Герман Дейс - САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

И, пока суд да дело, как-то так получилось, что Сакуров рассказал про свой последний сон Варфаламееву.

- Сижу я, значить, сижу, - гундел в это время Гриша, - а эти летять и летять…

- Бегемоты? – участливо отвлекался в сторону рассказчика Жорка.

- Да нет, утки! – отмахивался Гриша.

- А теперь давайте посчитаем, сколько вы мне должны за расшатанную морковку и три подброшенные коровьи лепёшки, - бубнил Мироныч, вцепившись в Жорку своей хилой лапкой.

- А ещё я съел ведро протухшей требухи. Забыл? Которую ты оставил на своём колодце, – напоминал Жорка.

- Не забыл, - возражал Мироныч, - поэтому к расшатанной морковке и трём коровьим лепёшкам прибавляем одно ведро говядины…

- Требухи!

- Говядины!

- Чёрт с тобой, пусть будет говядина!

- Так вот, за всё это вы мне всего должны… должны… сто тридцать пять долларов и пятьдесят семь центов!

- Но охотничий сезон ещё не начался, поэтому сижу я тихо, - продолжал повествовать Гриша, - а эти летять!

- Бегемоты? – уточнял Жорка.

- Да нет же, утки! – отмахивался Гриша.

- Слушай, Мироныч, чё мы будем мелочиться? – подкалывал старого навозного жука Жорка. – Какие-то сто тридцать пять долларов. Пусть будет сто сорок.

- Пусть будет сто сорок, - не стал кочевряжиться Мироныч.

- В общем, договорились. Да вот беда: доллары то у меня кончились. Остались одни фунты.

- Какие фунты?

- Ну, этих, стерлингов.

- Можно стерлингов, - снова не стал кочевряжиться Мироныч.

- А я как ба-бах! – прорезался среди общего гомона Гриша.

- Ну, ты, стреляй потише, - поморщился Жорка, - а то нам тут всем лесничего не хватало.

- А я как ба-бах! – полутоном ниже повторил Гриша.

- Так ты, значит, наполовину японец! – присвистнул в этом месте Варфаламеев, привычно подмигивая обоими глазами попеременно. Он внимательно выслушал односельчанина и, когда Гриша завалил первого селезня, а Константин Матвеевич заключил описание своих сонных похождений признанием собственного полуяпонского происхождения, бывший штурман дальней авиации был почти на бровях и был готов объяснить любые загадки психологического свойства в свете японской мифологии, истории и той части японской культуры, которая напрямую связана с производством таких любимых Варфаламеевым хокку.

Сакуров, неизвестно зачем разоткровенничавшийся с бывшим лётным штурманом, боялся именно такого финала, когда Варфаламеев ударится в декламацию известно чего, и, когда тот привычно закатил глаза, начал раскаиваться в легкомыслии, подвигнувшем его к рассказу о своём последнем сне односельчанину.

«И чего это я? – мельком подумал Константин Матвеевич, с опаской ожидая выхода очередного шедевра якобы Басё в переводе Варфаламеева. – Тоже мне, решил обратиться к знатоку японских традиций. Хотя причём тут мои сны и японские традиции? Разве что постоянно упоминается сакура, да дракон какой-то подозрительный…»

- В зеркале жизни

Призраков сонмы бродят;

Жизнь – это лишь сон… - выдал-таки Варфаламеев.

«Он что, их на ходу сочиняет?» - изумился Сакуров и сделал попытку пересесть подальше от Варфаламеева. Но Варфаламеев поставил глаза на место и почти трезвым голосом заявил:

- Плохи твои дела, Константин.

- Это ещё почему? – насторожился Сакуров, краем уха подслушивая про третьего Гришиного селезня и про то, сколько в одном британском фунте английских стерлингов.

- Потому что ты наполовину японец, - невразумительно возразил Варфаламеев.

- Ну и что? – слегка расслабился Сакуров, имея в виду тот медицинский факт, что плохо себя может почувствовать любой человек, невзирая на национальную принадлежность. В общем, Константин Матвеевич решил не принимать всерьёз предпоследнего заявления приятеля своего, Петьки Варфаламеева.

- А ты всё точно рассказал про маму, террасу и Диму? – вопросом на вопрос ответил Варфаламеев.

- Точнее не бывает, - почему-то поёжился Сакуров, хотя ничего страшного в своём последнем сне он не заметил, кроме почти реального ощущения эффекта собственного присутствия в той последней своей иллюзии. Впрочем, почти реальное ощущение эффекта присутствия преследовало Сакурова в череде всех его иллюзий, связанных с сакурой. Да ещё эта фотографическая память, запечатлевшая каждую серию необычной сонной эпопеи с какой-то садистки каллиграфической точностью в цвете, сюжетах и диалогах. Больше того: память об этих оригинальных сновидениях, связанных общей интригой в виде бесконечного похода к какому-то (или какой-то) Сакуре, не стиралась по истечении срока давности, но, приняв однажды вид некоего рельефного оттиска в голове «пациента», со временем становилась только лучше, регулярно шлифуемая теми органами, которые сидят в голове и отвечают за воспоминания.