Никита Покровский - Генри Торо

На страницах «Дневника» 22-летний юноша, только что окончивший Гарвардский университет, пишет: «В обществе есть такая же terra firma, как и в географии. Это берег обетованный, гавани которого готовы принять вас в любую погоду. Все остальное суть только неуловимые и сказочные Атлантиды, иногда появляющиеся на дальнем западном горизонте наших социальных связей» (10, 7, 77). Поиски terra firma прошли красной нитью через все творчество философа. В самом общем смысле это были поиски той социальной силы, на которую можно было бы опереться, которая олицетворяла бы духовность и трансцендентность в обществе. По мнению Торо, такой силой не может быть «масса», или «толпа». Данное положение он обосновывает в лекции «Общество» (1833), поводом для написания которой стали впечатления от ежегодной выставки-ярмарки крупного рогатого скота. «Масса, — пишет Торо, — никогда не поднимается до уровня своих лучших представителей, но, напротив, деградирует до уровня худших. Как говорят реформаторы, это принижающее равенство, а не возвышающее. Дело в том, что масса всего лишь другое имя для толпы (mob). Население Земли, собранное в одном месте, образовало бы величайшую толпу, о которой говорят как о безумном и слепом звере; мировые судьи считают, что толпу надо ублажать; их страшит то, что она может бросаться то в одну сторону, то в другую, подобно тому как жители деревни боятся наводнения, не зная, чьи земли будут размыты и сколько мостов будет снесено» (там же, 36–37).

Подобное заявление, взятое вне контекста, ставит под вопрос демократизм социальной теории Торо. Презрительное именование народа «толпой», не поддающейся управлению и чуждой логике и разуму, было свойственно ряду активных антидемократов — как предшественников, так и современников Торо. Один из «основоположников» воинствующего антидемократизма в американской политической мысли, Александр Гамильтон, открыто отзывался о народе крайне пренебрежительно и цинично (см. 35, 61. 36, 1 , 375). Но если полностью проанализировать цитируемую работу Торо, то выявляется, что обвинения, выдвинутые Торо, относятся не к народу вообще, а к торговцам и землевладельцам. «Человек направляется на выставку скота, ожидая найти там большое число собравшихся мужчин и женщин, а обнаруживает на ней лишь тягловых быков и мясных коров» (там же, 37). И даже в день присуждения призов среди толпы нелегко увидеть «человека страны» — гражданина, ибо если таковой и оказывается на выставке, то он спешит покинуть ее, рискуя в противном случае «потерять себя в окружении ничтожеств». В буржуазии и мелких обывателях, философ видит своих ненавистных врагов. Не признавая социально-экономических характеристик общественных сил и тем более классового деления общества, Торо выделяет особую прослойку — обывателей, начисто лишенных духовных целей. Даже если такой обыватель-буржуа соблюдает видимость верности принципам демократии, на деле это ничего не меняет. «Есть тысячи людей, которые на словах против рабства и войны и которые в результате все же ничего не делают для того, чтобы положить им конец; эти люди, считая себя детьми Вашингтона и Франклина, сидят, засунув руки в карманы, и говорят, что они не знают, что делать, и не делают ничего; они даже сводят вопрос о свободе к вопросу о свободе торговли и спокойно почитывают после сводку последних новостей из Мексики и, возможно, засыпают, утомившись от еды и чтения» (10, 4 , 362–363). С присущей подлинному демократу трезвостью и проницательностью Торо писал, что противниками реформ в Массачусетсе являются не столько консервативные политиканы Юга, сколько торговцы и фермеры Севера, «которые больше заинтересованы в торговле и хозяйстве, чем в гуманности, и которые не могут обеспечить справедливость по отношению к рабу и Мексике…» (там же, 362).

Итак, основную действующую силу, по Торо, бесполезно искать среди имущих слоев населения, даже если эти слои оказываются носителями деловой и коммерческой активности. Динамика их внешней деловитости, как правило, сочетается с духовным застоем.

Что же касается неимущих классов, то писатель и философ искренне сочувствовал им. «Большинство людей даже в нашей относительно свободной стране, — пишет он, — по ошибке или просто по невежеству так поглощены выдуманными заботами и лишними тяжкими трудами жизни, что не могут собирать самых лучших ее плодов. Для этого их пальцы слишком загрубели и слишком дрожат от непосильного труда. У рабочего нет досуга, чтобы соблюсти в себе человека, он не может позволить себе человеческих отношений с людьми, это обесценивает его на рынке труда. У него ни на что нет времени, он — машина» (9, 9). Нетрудно понять, о каких «лучших плодах» писал Торо. Это подлинная духовная культура, противоположная внешним достижениям цивилизации. Да, действительно, во времена Торо низшие слои американского общества не могли быть носителями этой культуры. Поэтому отношение философа к пролетариату было двойственным: с одной стороны, сочувствие, с другой — осознание культурной пропасти, разделяющей их. При этом сам Торо признавал уязвимость подобного положения: «Сочувствие — весьма слабая позиция. Оно должно быть действенным» (там же, 368).