Роберт Сапольски - Кто мы такие? Гены, наше тело, общество

Иногда тело нам нужно не столько для того, чтобы убедиться, что человек умер, сколько для того, чтобы понять, как он умер. Это может принести утешение – «смерть была безболезненной, он не успел ничего почувствовать». Это может касаться мрачного мира судебной экспертизы, где главное – последовательность: «она была уже мертва, когда произошло X». Иногда «как» может утешить нас, дав новое знание об умершем: он совершил героический поступок, принес жертву, подтверждающую групповые ценности. В книге «Там, где течет река» Норман Маклин писал об убийстве своего беспутного брата. Его забили до смерти неизвестные бандиты, и вскрытие показало, что у него были сломаны мелкие кости в кистях рук. И, «как и множеству шотландских священников до него, <���отцу Маклина> приходилось, насколько это возможно, утешаться верой, что его сын умер сражаясь». Похожим образом многие люди почувствовали облегчение, узнав, что пассажиры захваченного самолета, разбившегося 11 сентября в Пенсильвании, оказали мужественное сопротивление.

Желание вернуть тело также иногда связано с тем, что мы считаем духовным благополучием умершего. Тлинкиты на Аляске, например, считают, что тело необходимо для успешного переселения душ. Нуба в Судане делают мужчинам обрезание только после смерти, это условие загробной жизни. Современнейшая англиканская церковь для погребальной церемонии требует тело, которое можно будет благословить и предать вечному покою. Некоторым культурам нужно не просто тело, но все тело. Поэтому ортодоксальные евреи хранили для погребения зубы, ампутированные конечности и удаленные аппендиксы (отсюда и недавние фотографии ортодоксальных евреев, которые прочесывают место террористической бомбежки в поисках разбросанных частей плоти).

Еще одна причина желания вернуть тело – не для благополучия мертвых, но для благополучия (духовного или иного) тех, кто этим телом располагает. В «Делах загробных», на удивление занимательной книге о кросс-культурных аспектах смерти, антрополог Найджел Барли указывает на то, что «тела мертвых принадлежат не им». Погребальный ритуал, в центре которого тело, – несравненная возможность разделить, утвердить, внушить и оживить групповые ценности, а сами похороны весьма подходят для того, чтобы делать политику, менять расстановку сил, оказывать внимание, а для скорбящих – возможность своим благочестием в горе заслужить уважение, пышностью погребальной церемонии снискать одобрение. Правильно устроенные похороны политического мученика могут побудить потенциальных крестоносцев к жертвенному безумию убийства. Во множестве культур погребальный ритуал отражает триумф потребностей группы над нуждами покойного (если таковые существуют). И мало что сравнится с государственными похоронами с точки зрения возможности для правительства проявить силу и солидарность, подать сигнал «держитесь от нас подальше». Вспомните казалось бы странный акт, когда атеисты из Советского Союза в 1920-е забальзамировали тело Ленина, словно какого-нибудь славянского святого. Но, как подчеркивает Барли, именно такова была цель – послание немытым русским крестьянам: «Мы сокрушили Церковь и заменили ее». Это и породило жутковатый ритуал мумифицирования покойников из коммунистической верхушки.

Групповая ценность похорон сохраняется, даже если речь не идет о сильных мира сего. Подумайте, как мы превозносим покойников. Мы вынуждены говорить хорошее, славить, восхищаться и преувеличивать добрые дела человека. Иногда это требует довольно избирательной фильтрации воспоминаний или даже выдумок – если человек был негодяем или если плакальщик работает по найму и лично не знал покойного. В нашем обществе добрые дела, восхваляемые в погребальных речах, берутся из списка, в котором первые позиции занимают верность, преданность детям и престарелым родителям, религиозность, трудолюбие и увлечение кулинарией. Если похоронные ритуалы – в каком-то смысле урок следующим поколениям («вот как это делается, вспомните это, когда придет мой черед»), то одобряемые ценности весьма эффективно поддерживают традиции и конформизм, как будто нашептывая нам на ухо от лица супер-эго: «Каким я хочу запомниться?»

Получается, похороны вынуждают изображать покойного практически святым. А когда хоронят кого-то, кого это общество действительно считает святым, – берегитесь. В этой области изречение Барли о том, что тела мертвых принадлежат не им, перестает быть просто метафорой. Когда в Иране умер Хомейни, обезумевшие толпы в трауре так стремились коснуться возлюбленного аятоллы, что опрокинули гроб и разодрали саван. Барли рассказывает историю смерти Елизаветы Тюрингской в 1231 году, столь благочестивой и несомненно святой, что толпа мигом расчленила ее тело на мощи. Еще более дико звучит история святого Ромуальда (XI век): в старости он совершил оплошность – упомянул о своих планах переехать из родного города в Умбрии. Местные, обеспокоенные, что какой-то другой город может завладеть его мощами, быстро сговорились его убить.