Сара Файн - Брешь [ЛП]

Малачи проводил её взглядом и медленно повернулся ко мне. Проходя мимо машины Стражей, он остановился и заглянул внутрь. Не меняя выражения лица, он поднялся по ступенькам и сел рядом со мной на качели.

— Кто она?

— Мы поймали Мазикина. Пытались привезти её сюда, чтобы допросить. Но у нас ничего не вышло.

Он перекинул лодыжку через колено и откинулся назад, глядя во двор.

— Тебя ранили. Насколько всё плохо?

— Всего лишь царапина.

— Ты уже говорила мне это раньше.

— На этот раз я не вру. Большая честь крови принадлежит ей. Джим намного хуже. Рафаэль исцеляет его сейчас. Как прошёл твой вечер?

Мне не следовало спрашивать, но какая-то мазохистская часть меня хотела знать.

— Приятно, — сказал он, и его голос ничего не выдал.

— Ты ей очень нравишься, — я прочистила горло. Почему мой голос должен так дрожать?

— Но она также считает, что моё сердце принадлежит другой.

Он позволил этим словам упасть подобно бомбе в пространство между нами. Моё сердце, и без того сильно бьющееся, теперь билось в два раза чаще. Я повернулась и посмотрела на него, на его суровый профиль — жёсткая, опасная красота. Он сидел, молча глядя на распускающиеся почки деревьев перед нами, а я цеплялась за эти слова изо всех сил, гадая, правдой ли было то, во что верила Лейни. Неужели он пытается сказать мне, что это так? Было ли это приглашением, намёком или просто сообщением фактов?

И могу ли я быть ещё более эгоистичной, думая о глупых школьных вещах, когда всё, во что верил Малачи, может рухнуть вокруг него?

— Мы так и не обсудили то, что сказал нам сегодня Мазикин, сидящий в моей маме, — тихо сказала я.

— А что тут можно сказать? — ответил он. Его взгляд снова стал рассеянным, далёким. Это наполнило меня дикой болью, гораздо более сильной, чем глупая ревность, которая была раньше, особенно когда он добавил: — Я совершил ещё одну глупую, гибельную ошибку и тем самым обрёк бесчисленное множество невинных людей на вечные страдания, — мышцы его плеч были напряжены и дрожали от напряжения и волнения. — По крайней мере, Мазикин, который овладел твоей матерью, был слишком глуп или невежествен, чтобы продолжать эту хитрость. Я совершенно уверен, что Сил будет в ярости, когда узнает, что она скорректировала мои идиотские заблуждения. А теперь, — сказал он, резко вставая, — мы должны забрать тело из машины.

Он встал и пошёл в дом, а через минуту вышел оттуда с брезентом в руках. Вдвоём мы вытащили тело белокурой проститутки из машины и уложили её на накрахмаленный пластик. Как только мы это сделали, из-под её блузки выпал маленький кошелёк с мелочью. Я подняла его и открыла.

Среди несколько аккуратно сложенных купюр лежали её водительские права.

— Её звали Андреа, — пробормотала я, глядя на её красивую улыбку на фотографии, освещённую светом луны над нами, а затем на её белое, бескровное лицо.

Её глаза всё ещё были полуоткрыты. Помада размазалась вокруг приоткрытых губ. Мне никогда не выпадало шанса по-настоящему посмотреть на человека, которого убила, поскольку была слишком занятая борьбой или бегством. Андреа. Есть ли у неё семья? Дочь? Может кто-то любил её? Может кто-то ищет её прямо сейчас?

— Малачи? Как называется то, что ты произносишь над их телами? Ну, знаешь, после того, как ты убил одного из них?

Он бросил на меня настороженный взгляд.

— Это El Male Rachamim . Молитва за усопших.

Я прикусила губу и опустилась на колени возле головы Андреа. Кончиками пальцев я закрыла ей глаза. Вытерла помаду манжетой своего рукава.

— Ты можешь это сказать?

Может быть, это то, что нам нужно было обоим.

Он опустился на колени рядом со мной.

— Я не обещаю тебе дословный перевод, — после долгой паузы он заговорил: — Э... Бог, который полон сострадания, который пребывает на высоте... — он говорил медленно, осторожно, с печалью и благоговением в голосе. — Даруй истинный покой на крыльях божественного присутствия, в возвышенных сферах святых и чистых, которые сияют подобно звёздам, душе... Андреа, которая... которая...

Он выругался и резко встал.

— Я не могу.

Он наклонился и завернул тело Андреа в брезент.

Я медленно поднялась на ноги, отяжелевшая от нового понимания. Каждый раз, когда он пел над телом убитого им человека, он не молился ни за Мазикина, ни даже за его тело. Он молился за человеческую душу, которую, как ему казалось, он освобождал где-то далеко в царстве Мазикинов, недостижимую, если не считать желанных слов его сердца.