Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Возможно, все дело в угрозе, что поведал ему Казгери. Он признался: Тотраз предложил ему срок — до поминок, а дальше им, дескать, надежней убраться, потому что иначе он расскажет Хамыцу про то, как погибла жена. Только он не расскажет, Цоцко в том уверен: побоится греха, не захочет крови. Все равно что Дзака: даже та не дерзнула делиться с Аланом секретом того, как пропал его брат. А она-то куда как покрепче, да и гаже Тотраза душой. Опасаться его откровений нет, пожалуй, причин.

Только вот отчего у Цоцко не проходит странное чувство, будто он уже несколько месяцев кряду живет, подбирая ладонью мозоли в прах разбитого прошлого? Будто прошлое это, чем дальше, тем меньше послушно воле его, а та иссякает от напрасных усилий приручить каждый новый им встреченный день? Что такое с Цоцко происходит? Что творится с его проницательной злостью, которой все чаще не хватает малой малости или мгновения, чтоб добиться, успеть сделать то, без чего нету злости его ни покоя, ни гордости? Ибо так получилось с Роксаной, с проклятым Асланом, так было с братом его и теперь вот — с Дзака... Так оказалось с Туганом, который всем видом своим нынче будто желает сказать, что их скакунам не бежать больше в общей упряжке. Так обстоит и с его, Цоцко, благоверной женой, что поклялась ему на прошлой неделе в реке утопиться, коли ей суждено рядом с этой рекою и склепами гнить. Она так и сказала: «Утопиться мне легче, чем гнить. Погляди мне на зубы. Они сами, как склепы». Вбила в голову, что причина в реке. Ну а зубы — зубы сгнить могут где угодно. При чем тут река?..

Иногда ему кажется, сыновья тоже с ней заодно, что все трое его чураются, что глядят исподлобья, с опаской, будто вскорости позовет он их вместе с собой в беду. Цоцко понимает теперь, каково было отцу, когда оба его повзрослевших упрямством и разумом сына распознали в нем первую правду о том, что на место могучего старца заступил сумасбродный старик. Наверно, он чувствовал это, только, в отличие от Цоцко, у него хватило достоинства притворяться, будто ему наплевать и на их недовольство, и на хмурость ныряющих взглядов, и на шепот злорадства за его широченной спиной. Неужто был он все же сильней?

Цоцко не хочет об этом и думать. В самом деле, разве сподобился он, его богоподобный родитель, хотя бы единственный раз изловчиться и разбогатеть не поживой, а сразу — сокровищем? Цоцко не пришлось его даже копать. Не он в поте лица добывал его месяц за месяцем из-под сокрытых веками загадок земли. Он просто заставил всю эту бронзу покорно приплыть к нему в руки из-за реки. Ему только и понадобилось, что размышлять за других их же хитрыми мыслями, а потом кольцевать эти мысли своим прозорливым умом. Кому еще приходило в голову нажиться на прошлом, о котором никто ничего и не вспомнит уже, даже если его, это прошлое, расстелить перед взором затейливой бронзой? Цоцко, однако, это вполне удалось. Быть может, оттого, что хватило духу бросить прошлому вызов, доказать, что и с ним можно справиться, коли не отводить взгляда от его пустых и бездонных глазниц. Конечно, помогла ему в том Роксана и жадная ненависть к ней, к ее смешливому, неуязвимому призраку. Неуязвимому до тех пор, пока Цоцко не нашел ключ к дверям, за которыми пряталось все былое и бывшее. Раздобыть к ним отмычку означало проникнуть туда, куда путь остальным был заказан: в заповедное таинство истинной власти. Потому что расправиться с тем, что случилось, что было вчера, что ходило за ним по пятам всезнающей, мстительной тенью, означало еще и способность к бескрайней свободе, ибо если нет прошлого — нету границ, нету даже начала, нет ни истока, ни русла. Есть лишь собственный миг твой, которому ты полноправный хозяин, все остальное ему только служит. Этот звенящий весенними грозами миг подобен в своей протяженности небу. Он был так близко... Так рядом к Цоцко...

Но потом все сломалось. Отчего, он не знал. Кто сыграл с ним жестокую шутку? Почему Казгери утверждал, что нашел он оленя не там, куда был тот подброшен (рукою Цоцко, рукою судьбы, как он думал, ведь судьба в те покорные дни подчинялась ему же, Цоцко!), а там, куда его перенес переменчивый, ветреный случай?.. Кто подстроил ему западню? Казгери просто шел за его же подсказкой, но в последний момент отчего-то расслышал не то. Стало быть, их вдвоем обманули. Но кто?!

А ведь прошлое было так беззащитно, так хрупко, так мелко, когда он в первый раз уложил его бронзой в ладонь... В ту минуту он осознал, что оно очень лживо, потому что стремится спастись красотой. Перебрав одну за другой все фигурки, Цоцко испытал отвращенье: они были неправдой, ибо были запретно, бесстыдно прекрасны, воплотив в поседевшем металле, казалось, само совершенство — так стройны были линии в них, так четки овалы, безупречны и слишком уж живы тела... Цоцко понимал, что так не бывает. В мире все по-другому, он скроен не так. В мире нет ничего, кроме жажды. Жажда эта безжалостна и совсем не похожа на красоту.