Ричард Пратер - Раскопай эту чертову могилу

Ритуальное заведение братьев Рэнд выглядело столь уютно и респектабельно, что невольно хотелось умереть — лишь бы попасть в него.

Невысокое, строгих линий здание белого цвета глянцевито поблескивало в лучах солнца, напоминая приплюснутый Тадж-Махал или какой-нибудь древнегреческий храм. Располагалось оно в нескольких милях севернее Лос-Анджелеса, сразу через дорогу от кладбища тех же братьев Рэнд. Кладбищенская территория занимала двадцать акров заботливо ухоженной земли со сверкающим озерцом и двумя ручьями, которые, извиваясь между надгробий, как бы питали своими серебристыми струйками мраморные изваяния нимф, фавнов и, возможно, останки отдельных страдавших при жизни от жажды усопших.

Мое имя в сокращенном варианте звучит точно так же — Шелл. [1] Но вряд ли меня можно причислить к останкам. Просто меня зовут Шелдон Скотт. И, как правило, я предпочитаю более оживленное общество. Вот и сейчас прибыл сюда не навестить чью-то могилу, а по делу.

Кстати, о деле: я — частный детектив, занимающийся расследованиями в том дурдоме, который известен как Лос-Анджелес с его пригородами, и в частности Голливудом. А сюда в этот напоенный весенними ароматами послеполуденный час одного из майских вторников меня привела необходимость кое-что подготовить для задуманного мною небольшого представления. И до того как здесь начнется маленький, но эффектный фейерверк, оставалось уже менее пяти минут.

Заряженный «кольт-спешиал» 38-го калибра находился у меня под пиджаком, сердце билось ровно и спокойно... Пора. Бросив беглый взгляд на кладбище, я развернулся, перешел улицу, поднялся по гладким ступеням лестницы между толстыми дорическими колоннами и вошел в святилище храма братьев Рэнд — возможно, чтобы быть там убитым... со всеми вытекающими для меня последствиями.

Стоило мне переступить порог, как из скрытых динамиков полился поток нежнейшей музыки. И хотя мелодия называлась «Всем сердцем люблю тебя», в ней отчетливо слышались холодные, безжизненные интонации, будто ей тихонько подпевала сама Смерть. Мои каблуки стучали по мраморным плитам, а ноздри прочно закупорил запах лилий. Я шел по прохладному, сумрачному коридору, ботинки неприятно поскрипывали. Наконец я оказался в просторном помещении с темно-красным ковром во весь пол. На стенах висели писанные маслом картины, позолоченные стулья располагали к нынешней беседе, в черной вазе на белом мраморном столе красовались гладиолусы.

Справа от меня находился небольшой стол с треугольной деревянной табличкой, на которой золотыми буквами было выведено: «Мистер Трупенни». За табличкой сидел высокий, худой мужчина с вытянутым лицом и отрешенным взглядом святого, слегка напоминавшим выражение глаз голодной газели.

Мужчина поднялся и неторопливо вышел из-за стола. Он был настолько худ, что вполне мог служить школьным пособием по анатомии — необыкновенно длинный скелетообразный экземпляр с блестевшими заинтересованной надеждой глазами.

— Слуш-ш-шаю вас? — Его низкий голос плавно, словно подхваченный легким взмахом голубиных крыльев, взмыл ввысь. — Чем могу быть полезен?

Я почувствовал себя не в своей тарелке. В его голосе звучало слишком уж явное желание оказаться мне полезным, а я вовсе не нуждался в той помощи, которую он привык оказывать своим клиентам. Трупенни двинулся на меня торжественной, выверенной походкой человека, несущего невидимый гроб. Внимательные большие глаза, словно снимая мерку, блуждали по потенциальному покойнику.

А может, подумалось мне, он узнал меня. Мне никогда не приходилось встречаться с этим типом, и сомневаюсь, чтобы он когда-либо видел меня, но не исключено, что некие доброхоты описали Трупенни мою наружность. Впрочем, вряд ли их можно назвать доброжелателями, если учесть, сколь лихо они прошлись дубинкой по моей голове. К тому же узнать меня довольно легко, даже по весьма приблизительному описанию: рост — шесть футов два дюйма; вес — двести пять фунтов; коротко стриженные светлые волосы, постоянно торчащие ежиком, будто они вздыбились и поседели за одну ночь и так до сих пор не могут оправиться от пережитого потрясения. Круто изломанные брови благодаря своей белизне резко выделяются на фоне темного загара, приобретенного мною еще в морской пехоте. Кроме того, знающим меня хорошо известно, что я люблю оживлять свое скромное одеяние какой-нибудь броской цветистой деталью. Вот и теперь Трупенни, вежливо вздернув брови, пялился на мой галстук, напоминавший двух удавов — красного и синего, схлестнувшихся не на жизнь, а на смерть в бутылке молока.