Конрад Мейер - Святой

Но раньше чем пустить в дело уголек, я заметил:

– Нам с вами по пути, сеньор!

– Как, ты уходишь, лучник? Королю будет недоставать тебя! – бросил он и наморщил лоб.

Я указал ему на мою шею – она была вся в синяках от душивших меня пальцев – и сказал:

– Вот уже третий раз я оказываюсь вестником несчастья для короля Генриха, и можно ли удивляться, что ворон стал ему ненавистен? Моя служба не принесет королю больше счастья. Зачем же мне возбуждать его гнев? Я хочу уйти, прежде чем он в недобрую минуту запустит в меня копьем, как царь Саул. Но то, что вы, рыцарь, оставляете его, вы, которого он ценит и которым дорожит, как старейшим свидетелем и воплощением норманской славы, – это должно его напугать и омрачить, как злое предзнаменование!

Тут оружничий выхватил цельный еще уголек из моей руки, бросил его в очаг и, мрачно ворча, повернулся ко мне спиной.

В тот же день я предстал перед государем и попросил о расчете, – на сердце у меня было еще тяжелее, чем в первый день моей королевской службы, когда я показывал королю в той же самой палате усовершенствованный арбалет. Король взглянул на меня без враждебности, но с отчужденностью и печалью во взоре и милостиво отпустил меня. Богатым человеком я не стал от того, но честно заслуженное мною было, по приказанию сира Генриха, выплачено его казначеем.

При сборах в моей виндзорской комнате я нашел на дне одного ларя засунутый мною туда платок с кровью святого. Что мне с ним было делать? Правда, он стоил больше всего жалованья, выплаченного мне королем Генрихом, ибо уже и в те времена все, что только сохранилось от святого, даже самая безделица, ценилось во сто, в тысячу крат дороже золота. Но торговать кровью, вина за пролитие которой падала отчасти и на меня, – это претило воспоминаниям, запавшим мне в душу. Два других выхода – сохранить окровавленный платочек при себе или уничтожить его – равным образом вызывали во мне сомнения.

Прежде чем покинуть Англию, я не преминул навестить моего бывшего хозяина – лондонского лучника. Он оказывал мне добрые услуги; но во время королевской службы я отдалился от него. Хозяин принял меня с большим почетом, ибо ему оставалось неизвестным, что я впал в немилость; он смеялся и плакал, как дитя. Огорчения и сердечное горе ослабили его душу и тело. Я спросил его про Хильду.

– Она больна изнурительной лихорадкой, – ответил он и повел меня в ее комнату.

Когда она меня узнала, то ее голубые, глубоко запавшие глаза засветились. Она поблагодарила меня за то, что я пришел, – ей так хотелось видеть меня еще раз перед своей смертью; во мне же, вместе с жалостью, с новой силой пробудилась старая любовь, так что я, находясь в состоянии смирения, под воздействием ударов судьбы, предложил Хильде последовать за мной в качестве моей супруги, если только ей суждено выздороветь. Она кивнула головой, но с выражением сомнения и печали.

Тут я вспомнил про мою бесценную святыню, ибо по всей Англии шла громкая слава о чудесах и исцелениях, творимых реликвиями святого Фомы. Даже мертвые, – так проповедовали саксонские попы, – силой прикосновения к этим реликвиям возвращаются в наш земной мир.

Во весь опор мчался я в Виндзор и обратно; я спешил с моим платком к Хильде, в верхнюю комнату; она дремала. Я тихо положил платочек ей на грудь; она зашевелилась, приветливо улыбнулась, два раза тяжко вздохнула, открыла свои засиявшие глаза и вновь сомкнула их с легким стоном. Господин мой, она была мертва!

Тут меня охватил жестокий испуг и гнев на сэра Томаса, который воскрешает мертвых, меня же преследует с непримиримостью и убивает милое моему сердцу. Я убежал оттуда, а окровавленный платок был, видно, вместе с нею положен в гроб.

Мой переезд через море был бурным, и волны дважды отбрасывали меня назад, к английским берегам. Ступив, наконец, на твердую землю, я устремился в швабские страны; жизненный опыт начисто отбил у меня охоту к путешествиям, и дела света перестали меня занимать. Стоило мне раз напоить моего коня в Рейне – и тоска по родине неудержимо потянула меня вверх по течению, вплоть до ворот Шафгаузена. Там успела уже изгладиться всякая память о жиде Манассии, и я был принят с почетом, как человек известный и видавший свет. Раньше чем успел потускнеть мишурный блеск моей славы, я женился на некоей молодой вдове, которая, вместе с двумя мальчуганами от первого брака, принесла мне с собою в приданое еще и башню в Шафгаузене да солнечный виноградник на берегу Рейна.