Конрад Мейер - Святой

Благочестивый господин Буркхард, слыша богохульства этого чужеземца, не раз осенял себя крестным знамением. Наконец он заметил в раздумье:

– Серный запах, исходящий от этих речей, Ганс, ясно говорит тебе, с кем ты оказался под одной крышей в той французской харчевне. Для меня нет сомнения, кем был одержим и вдохновляем этот странствующий рыцарь. Не кем иным, как нечистым, сызначала мятежником и убийцей. Поэтому-то он и знал наперед о мученической смерти сэра Томаса, и я опасаюсь, что в той же мере исполнится предсказание этого рокового человека и по части грозящих тем южным странам опустошений, на что указывает, быть может, и женщина-страшилище, вырытая из земли. Те берега кишат, как гласит молва, еретиками всех толков, в особенности закоренелыми манихей-цами. Я миролюбив, расположен к людям и радуюсь, когда могу отпустить грехи простительные. Но здесь отрицается сама благодать, и я вправду не поставил бы в упрек духовным и светским владыкам, если бы они объединились, чтобы вырвать из христианской среды этих закоснелых, дабы самая память о них исчезла в их родной земле. Однако лучше нам не задерживаться на этих прискорбных предметах. Ганс, расскажи мне, сопутствовало ли благословение божие поездке принца Ричарда? Он единственный из всех твоих англичан, к которому лежит моя душа.

– Я с трудом поспевал за быстроногим буланым Львиного Сердца, – с готовностью возобновил свой рассказ арбалетчик, – ибо жажда видеть сэра Томаса росла У принца с каждым часом; и он едва мог совладать с нею, когда башни монастыря, скрывавшего в себе примаса, стали вырастать на ярко-голубом осеннем небе, а окружавшие его стены засияли, подобно небесному граду.

Зная Львиное Сердце и бурную порывистость его чувств, я стал умолять принца пустить меня вперед на разведку, на что он, хотя и нехотя и с бранью, но все же, наконец, согласился.

Брат-привратник отнесся к моим расспросам без подозрительности, когда же я назвал имя сэра Томаса, то он сделал движение, выражавшее столь глубокую почтительность, и на лице его отпечатлелось такое благоговение, что мне сразу стало ясно, какой высотой и какой славой святого окружен здесь канцлер. Привратник сказал мне, что примас находится в церкви и он не осмеливается, – да это было бы и кощунством, – тревожить его в молитве.

Тем временем монах показал мне келью с голыми стенами и шершавый дикий камень, на который склонил во сне свое чело изгнанник епископского дворца в Кентербери. Это жесткое изголовье меня немало поразило, ибо я знал, какой природной чувствительностью и нежным телосложением отличался канцлер. Наконец, так как дело не подвигалось и молитве святого человека не предвиделось конца, привратник позволил мне войти в церковь, взяв с меня обещание вести себя тихо и сдержанно, покуда молящийся не заметит моего присутствия. Вот я осторожно пробрался между колоннами и увидел сэра Томаса, стоявшего у церковного кресла с высокой спинкой и погруженного скорее в раздумье, нежели в молитву. Не видав уже несколько лет этого удивительного человека, я был испуган противоестественной худобой его лица и глубокими скорбными очами, взгляд которых был устремлен более в себя, чем во вне.

Я опустился на колени перед дарохранительницей, под сенью главного алтаря, не спуская глаз с сэра Томаса. Заметил ли он мое присутствие или нет, для меня осталось неясным, ибо ни одна черта на его лице не дрогнула. Но когда через некоторое время я поднялся с колен, канцлер, не поворачиваясь и не меняя выражения лица, обратился ко мне с вопросом:

– Как поживает мой король и повелитель? – совершенно таким же голосом, каким он спрашивал меня, бывало, при встречах в Виндзоре на пороге королевского покоя. Тут горячие слезы полились у меня из глаз.

Примас же тихо спустился по ступеням, сделал мне рукою знак следовать за собою и плавной поступью направился, идя впереди меня, в монастырский сад, разбитый в виде веселого зеленого прямоугольника с цветущими розовыми кустами, через который вела галерея искусной постройки в новейшем вкусе, в виде креста. Хотя там, за оградой, уже опадали листья, но сюда, в этот зеленый уголок, за которым ухаживали заботливые монахи, увядание и умирание природы не находило еще доступа.

Примас опустился на каменную скамью между пышными кустарниками и повторил свой вопрос:

– Ну, что мой король и повелитель?

– Сэр Томас, – ответил я, – его удел общий со всеми людьми, да и того плачевнее. Король неузнаваем. Если бы вы увидали его, вам стало бы больно за него и все ваше существо содрогнулось бы от жалости.