Джессика Соренсен - Одиночество Новы

Когда она уехала с концерта, я понял, что у нас с ней ничего не будет. Это хорошо, что она сбежала, и я старался держаться от нее подальше, хотя и было больно. Я скучаю по ее редкому смеху, по ее улыбке, по ее неожиданным мыслям, по ее любви к музыке, по ее запаху, по тому, как она умеет чувствовать. Но ей будет лучше без меня.

Я смотрю, как Нова уезжает, и понимаю, что никогда больше ее не увижу. Жаль, что нельзя было поцеловать ее на прощание, по-настоящему, чтобы этот поцелуй не был омрачен ни наркотиками, ни угрызениями совести. Но я понимаю, что это невозможно, и, когда она скрывается из виду, возвращаюсь в свою реальность.

У Дилана сидят несколько клиентов, хотя половина из них платит со скрипом, а вторая только делает вид, что собирается заплатить. Теперь это и моя жизнь. Дилан договаривается, мы с Тристаном передаем товар, а потом нанюхиваемся до бесчувствия, и все сначала. Вязкий, без конца повторяющийся круг моей жизни. Но я ничего лучшего и не заслуживаю.

– Ты идешь, блин, или нет? – спрашивает Дилан, когда я подхожу к занавеске. Он сидит на диване с Делайлой, но та уже отрубилась у него на коленях, и заигрывает с какой-то другой девчонкой.

Я киваю, отодвигая занавеску:

– Да, только схожу рубашку надену.

– Можно и без рубашки! – кричит из кухни какая-то девчонка.

Она курит косяк. Кажется, ее зовут Кэнди, или Китти, или еще что-то в этом роде. А может, и Бренда, кто ее знает, честно говоря. Я ее совсем не помню, помню только, что мы с ней переспали несколько раз и вынюхали на пару несколько дорожек, а потом говорили о какой-то ерунде, без всякого смысла, хотя и делали вид, будто это что-то значит.

Я не отзываюсь, иду в свою жалкую комнатенку, напоминающую мне о том, в кого я превратился. Надеваю рубашку, сую ноги в ботинки. Достаю альбом и смотрю на свой последний рисунок. Он сделан по памяти. Я рисовал то, что мне ненавистно, но я должен был это нарисовать, чтобы избавиться. Линии жирные, как будто я хотел прорезать бумагу карандашом. На рисунке мы с Лекси лежим рядом на траве, после аварии. Мы держимся за руки и вместе истекаем кровью – умираем вместе. Это прекрасно. Это настоящее. И я навсегда останусь там.

Я глубоко вздыхаю, закрываю альбом и сую в ящик возле комода. Хочу уже возвращаться к остальным, но тут приходит Тристан с зеркалом, на котором рассыпана дорожка белого порошка, и с бритвой в руке. Руки у меня так и чешутся схватить все это, рот наполняется слюной.

– Тебе это понадобится, – говорит Тристан, протягивая мне зеркало. Глаза у него выпучены так, что вот-вот выскочат, нос красный, и из него течет. – Ночь будет длинная.

Я выхватываю у него зеркало и тут же втягиваю в себя весь порошок, не для того, чтобы не заснуть, а потому, что так хочу. Мне это нужно: оно завладело мной, въелось в кожу, в кровь, в вены, в мысли, в сны.

Это моя жизнь.

Как только порошок попадает в горло, все двери у меня в голове захлопываются, и все, что во мне еще осталось хорошего, остается за ними.

Через девять месяцев

9 мая, за семь дней до летних каникул

Я укладываю последние вещи у себя в комнате, собираясь домой на лето, и готовлюсь к последнему экзамену. Так странно возвращаться туда. Когда я приезжала в последний раз, я была совсем другим человеком. Но я рада, что снова увижу маму, да даже и Дэниела с его батончиками мюсли и всем прочим.

– Ты точно не хочешь брать это с собой? – спрашивает моя подруга Леа, держа в руках старый постер группы «Chevelle».

Я качаю головой, заталкивая последние диски в коробку, стоящую на кровати.

– Нет, он весь рваный уже.

Леа закатывает густо подведенные глаза и бросает постер в корзину возле книжной полки.

– Ну как хочешь.

– Да, я так хочу, – говорю я, включаю компьютер и сажусь с ним на пол.

С Леа мы познакомились на одной из встреч в группе для тех, чьи близкие покончили с собой. Леа осталась без отца, когда ей было лет двенадцать. По странному совпадению примерно в то же время, что и я. Это и послужило поводом к нашему первому разговору. А потом мы очень быстро нашли общий язык, и я рада, что у меня есть кто-то, с кем можно откровенно поговорить о своих чувствах по поводу самоубийства Лэндона: о боли и злости, о вине и чувстве покинутости, растерянности. Леа пережила то же самое, только справлялась с этим иначе, более правильными методами.

В самом начале нашей дружбы Леа дала мне надежду, что я смогу начать новую жизнь, и теперь она во всем меня поддерживает. Мы дружим уже полгода, и это хорошая дружба, которая держится не на пьянках, не на тяжелых наркотиках и не на привычке плыть по течению. У нас много общего: например, любовь к музыке и хорошему документальному кино. Леа играет на гитаре, а ее парень поет. С ними весело, а еще мы все трое вызвались волонтерить на местной «горячей линии» для тех, кто задумывается о самоубийстве. Помогаем людям. И смеемся вместе. Много смеемся.